В этом году мы с Ташей мало виделись в институте: то я занялась уроками, то попала в лазарет. Таша рассказала, что у нее появилась новая подруга, которая ей очень нравится, Марина Сахновская. Она была дочерью довольно известного искусствоведа и композитора Юрия Сахновского. Марина была хороша собой – было в ее наружности что-то от рафаэлевской Мадонны. Голубые глаза, белокурые длинные косы… <…>
Журнал
После рождественских каникул в нашей компании появилось новое увлечение, в которое мы все окунулись с головой. Это журнал, который мы решили вести сообща с выпускниками кадетского корпуса. Конечно, главными организаторами этого дела были Вера и ее брат Виктор Куртенэр. Виктор стал ходить к Вере каждое воскресенье в прием и передавал материалы. Неделю номер должен был находиться у них, неделю – у нас. Журнал был, конечно, рукописный. Начали кадеты. Первую неделю мы готовили и строго отбирали стихи, рассказы и даже статьи. С нетерпением ждали воскресенья, когда Витя принесет уже готовый номер кадетов. Следующую неделю мы будем вписывать свое творчество в эту же тетрадь и в воскресенье передадим им. Много было разговоров и споров по поводу названия журнала. Помню такие предложения, как «Светоч», «Дружба» и «По их следам»; кажется, принято было последнее, но утверждать не берусь.
И вот наконец воскресенье, заканчивается прием. Вон она, Вера, выходит из залы, сияющая идет по коридору; она немного располнела от толстой тетради, запихнутой под кофточку. Не дожидаясь ее, мы направляемся к маленькому коридорчику. Вера идет за нами. Ура! Рисовальный класс не заперт! Мы располагаемся кто где сумеет, а Вере предоставлен преподавательский столик. Она достает тетрадь, и начинается чтение. Но мы разочарованы: стихи почти сплошь декадентщина, такому слововерчению мог бы позавидовать любой футурист. Только несколько стихотворений нам понравились, рассказов нет, а статьи интересные: одна о воспитании, другая о литературе. Мы начали вписывать наше творчество, писали непрерывно то одна, то другая, даже девочки не участвовавшие, но с хорошим почерком предлагали свои услуги. Марина тут же написала критическую статью на одного из декадентствующих поэтов. Написала, по-моему, очень умно и выдержанно, ведь она сама немного увлекалась декадентством, но всякие чрезмерности всегда бывают излишни и смешны.
Быстро проходят две недели. Вот наконец воскресенье, сегодня Вера прочтет нам номер второй, в котором будет, наверно, критика наших произведений. Моих там два стихотворения. Интересно! Увы, рисовальный класс заперт. Мы долго мыкаемся, чтобы найти в громадном институте безопасный уголок. И только поздно вечером, когда свет во всех дортуарах погашен, а ночнуха мирно задремала за своим столиком посреди длинного коридора, мы собираемся в «маленькой комнатке». Пол там каменный, широкий подоконник тоже каменный, мебели никакой, кроме обязательных принадлежностей, а мы в нижних юбках, ночных кофточках и шлепанцах на босу ногу. Довольно холодно и сидеть не очень удобно на «принадлежностях», но так потрясающе интересно, что неудобств мы не замечаем. Вот она, статья о стихах, помещенных в первом номере. Сначала автор прошелся насчет наших псевдонимов. Да, забыла сказать, что, в целях безопасности, решено было произведения не подписывать фамилиями. И характер псевдонимов был очень различен. У мальчиков они звучали мужественно и гордо, например Буревестник. А мы почему-то решили подписываться цветами. Вера была Фиалка, а я Анютины глазки. Как-то не чувствовали мы в этом сентиментальности. <…>
Конечно, уровень был очень невысок. Не знали мы тогда ни Есенина, ни Ахматову и не умели да и не хотели просто выражать свои чувства, а, начитавшись модных поэтов, старались перещеголять их в «страданиях». И все же в Вериных и Ташиных стихах я чувствовала силу, дар Божий, чего абсолютно не было в моих.
Помню, стихотворение «Под музыку» я писала на полу, в темной зале, под игру на рояле Ляли Скрябиной. Мы по-прежнему любили вечером пробираться в зал и слушать учениц Вилыиау. Но мы уже стали большими и под стульями не помещались, а лежали на полу, а так как писать было темно, я подползала к тому месту, где луч фонаря освещал паркет. Свечи были настоящие. Зажигать люстру воспитанникам не разрешалось, настольных ламп и бра почему-то не было, и горничная Варя вносила упражняющимся два подсвечника. Помню, слушая музыку, я чувствовала большое вдохновение и хотелось сказать так много. Не понимала я тогда, что кроме желания высказаться нужно еще иметь и талант. <…>
Вскоре я опять начала болеть, кроме кашля и небольшой температуры по вечерам, были головные боли и ужасно мрачное настроение. Все мне казалось в черном свете, совсем исчезла моя «радость жизни», и я писала очень мрачные стихотворения. <…>
Однажды, когда я сидела в палате и создавала жестокие вирши, какая-то малышка вошла и таинственно сказала мне на ухо:
– Тебя ждет в «маленькой комнатке» Вера Куртенэр, но не в большой, а в той, которая недалеко от кабинета врача.
Я быстро пошла. Вера сразу сообщила:
– Ты знаешь, кадеты попались с третьим номером. Счастье еще, что они его начали в новой тетради. Помнишь, когда мы писали номер второй, там оставалась одна страничка. Их воспитатель по прозвищу Унтер Пришибеев был возмущен до предела: «Россия в опасности, ваше дело изучать военные науки, а вы стишки паршивые кропаете про какие-то цветочки!» В общем, влетело им здорово. Но, видимо, он не понял, что журнал совместный, и потом, Витя говорит, хоть он и Пришибеев, но в нем нет этого садистического желания разоблачать и пригвождать. Велел «прекратить» и разорвал тетрадь, так что журнал наш прекратил свое существование, – с грустью закончила Вера.
И странное дело, еще недавно я говорила, что не буду больше участвовать в этом журнале, а сейчас готова была заплакать /…/
После разговора с Верой мне захотелось выйти в класс, узнать все подробности о нашем журнале. Я заявила доктору, что чувствую себя лучше, и попросилась выписаться. Оказывается, Иринина статья и рисунок имели большой успех среди мальчиков, и почти вся их «редколлегия» была на нашей стороне. Расстаться с журналом им тоже не хотелось, и они не теряли надежды, что нам удастся возобновить наше творчество.
Фибка и девочки
Теперь о так называемой Фибке – нашей классной даме, работавшей у нас третий год. Став старше, я приглядывалась к классухам и задавала себе вопрос: «Неужели все они равнодушные, холодные куклы, следящие только за нашими манерами и разговорами на иностранных языках?» Юлию Адольфовну Габеркант у нас не любили. Она была высокая, худая, с немного надменной физиономией. Мы знали, что она старая дева. Она одевалась очень скромно, а в «царские дни» нацепляла на грудь шифр. Было ей лет сорок – в то время этот возраст казался нам старым. Она говорила воспитанницам «вы», голоса не повышала и унижать не любила, но ее насмешки были иногда очень ядовиты. Прозвище ее почему-то было Фабрикант. Отсюда пошло и Фибка. Она часто краснела, особенно это бывало в столовой, когда она важно, у всех на виду, восседала во главе стола. Вдруг вся вспыхнет, глаза станут несчастными, и она опускает их. «Фабрика горит», – шептали мы и тихонько хихикали. Я тоже смеялась вместе с девчонками. Но однажды я поймала ее несчастный взгляд, и мне стало жалко ее.
