Бабушка и тетя Соня тут же предложили оплатить мне учительницу. Но я гордо отвергла это предложение. Хотя шел еще первый год войны, жизнь сильно вздорожала, даже нам, беззаботным институткам, стало заметно. Любимым лакомством и больших, и маленьких девочек были тянучки. Я уже говорила, что у нас всегда находился небольшой текущий счет у классухи, рублей по пять, на ленты, зубной порошок, материал для рукоделия тоже полагался свой. Фунт тянучек стоил 40 копеек, и иногда удавалось выклянчить у классухи, чтобы она его тебе купила, а с начала зимы фунт тянучек стал уже стоить 80 копеек. Соответственно, вздорожали и остальные продукты, так что наши небольшие порции в столовой уменьшились, и я была довольна, что своим отказом не ввела в расход бабушку, тетю Соню и также маму, избавляя ее от прокормления учительницы.
Весна 1915 года. Опять Сергей Федорович
У нас опять появился Сергей Федорович. Зимой он бывал очень редко, а сейчас что-то загостился. Несмотря на военное время, предложил маме заняться перестройкой нашего дома. Мама резонно отказывалась, говоря, что сейчас, когда все плотники на войне, не имеет никакого смысла заниматься строительством. Но он все что-то чертил и уговаривал маму. <…> Вообще, последнее время я замечала, что между ними пошли разногласия. Они часто ссорились. Сергей Федорович был очень ревнив, с его появлением к нам перестали ездить гости. <…>
Мне казалось, что Сергей Федорович не любит всех, кто окружает нас. Якова он презирал за пьянство, в Даше тоже находил какие-то недостатки. Он явно не любил и няню, он даже как-то попробовал высказывать нам с Ташей какие-то насмешки над няней, конечно в ее отсутствие, но получил в ответ такое возмущение, что понял: на эту тему с нами разговаривать бесцельно – и стал действовать другим способом.
Няня со всеми нашими друзьями и знакомыми всегда держала себя очень тактично, но, так как она была человек прямой и справедливый, невольно чувствовались ее симпатии и антипатии. Например, насколько она уважала мамину подругу Софью Брониславовну, настолько ей не нравилась легкомысленная и взбалмошная Анна Дмитриевна. А Сергея Федоровича она, как и мы, не любила. Он это, конечно, чувствовал и понимал, что она видит его насквозь.
А к нам с Ташей он вдруг переменился. Последнее время его всегдашнее равнодушие сменилось каким-то «подлизыванием», как говорили у нас в институте. Подарков он нам обычно не делал, а 21 апреля должно было быть Ташино рождение. Ей исполнялось 13 лет. Он загодя стал советоваться со мной, что ей подарить. Я знала, что Таше очень полюбился Байрон, а у нас его как раз не было, и сказала ему об этом. Он быстро вынул кожаную красную записную книжечку с красным карандашиком и спросил:
– Повтори, я не расслышал фамилию писателя.
– Байрон, – внятно повторила я.
– Ах, Баринов, – сказал он, записывая.
Я деликатно стала объяснять ему.
– Ладно, – ответил он, пряча записную книжку, и открыл балконную дверь. Вскоре с балкона донеслось: «Пупсик, звезда моих очей, Пупсик, ты мне конфет милей».
Однажды, в апреле, мама вошла в столовую с несколькими номерами газеты «Русское слово» и сказала:
– Скрябин умер, вот читай – тут много статей ему посвящено.
Я стала читать. Писали, что он умер от заражения крови. Несколько дней назад у него на губе вскочил маленький прыщик, он его нечаянно сковырнул, и получилась катастрофа. «Бедная моя Ляля, – думала я, – как ей сейчас тяжко». Михаил Гальперин написал длинное стихотворение в стиле русской былины о том, как богатырь погиб от соломинки. Была статья о значении творчества Скрябина, о том, какую революцию внес он в музыку. И была статья, посвященная личным взаимоотношениям. Описывалась панихида и похороны композитора, и автор возмущался, что везде главенствовала вторая жена Скрябина и никто не упомянул его первую жену, которая являлась истинным проводником скрябинской музыки. Автор вспомнил первые шаги композитора, когда его еще не признавали, как его произведения исполняла его первая жена, очень хорошая пианистка, исполняла упорно, несмотря на протесты и свист публики. Возможно, все это было и справедливо, но мне, девчонке, показалось это очень бестактным по отношению к памяти только что умершего композитора. Но такова была тогдашняя пресса. В ней было много похожего на беззастенчивость и нахальство современной американской прессы.
Я тут же написала Ляле письмо. Не сразу, но она ответила мне. Конечно, письма были очень грустные, но в них были такие фразы: «Я поняла, что не имею права поддаваться своему горю, поняла, что не я одна страдаю, поняла, что должна утешать других, а не огорчать их».
Ляля написала мне несколько писем. Они сохранились у меня до сих пор. Письма были очень ласковые. В одном письме, в конце мая, Ляля пишет: «…если бы ты знала, какой ужас делается в Москве! Вчера здесь был прямо ад! Толпы народа ходили по улицам и громили немецкие магазины, из окон бросали мебель, все, что ни попадалось под руки, народ бегал со знаменами и с портретами государя, пожарные ездили заливать пожары, которые зажигали нарочно и которые горели всю ночь кругом Москвы!»
И в каждом письме Ляля упоминала о нашей цели, о том, как нужна народу культура.
Ташино рождение совпадало с церковным праздником нашей институтской церкви, с днем св. Ианнуария, и в этот день, после длинной обедни, девочек отпускали домой. Всего на несколько часов, но Таша побывала дома у Лодыженских. Там устроили ей настоящий праздник. Тетя Натуля подарила ей недавно вышедшие стихи нашей любимой поэтессы Щепкиной-Куперник – «Облака». И «Баринов» подоспел вовремя, хотя Сергея Федоровича вскоре после нашего с ним разговора вызвали телеграммой в полк.
Подарки остальных были тоже литературные. Таша была в восторге, порадовалась и я, когда мама привезла из Москвы целую пачку книг.
– А тебе в библиотеке мало что достала, – говорила мама, развязывая на столе в столовой пачку с книгами. – Может, это и к лучшему – меньше будешь читать, больше заниматься. Вот твой список. Елена Келлер, «Оптимизм», в библиотеке есть, но на месте никогда не бывает, ее много читают, а Берта Зутнер, «Долой оружие», оказывается, запрещенная книга. Остальные сама посмотришь.
Один вид этих книжек из Библиотеки Лидерта приводил меня в хорошее настроение. Они все так аккуратно были завернуты в толстую желтую оберточную бумагу. Но конечно, надо поменьше читать, а побольше заниматься. <…>
Наконец приехала Таша. Как я ждала ее, ждала и волновалась, ведь она первый раз приехала домой без своего Фонечки! Дело в том, что за несколько дней до моего отъезда из института Таша получила письмо от мамы с извещением о смерти Фоньки. Это было в столовой, за обедом. Я издали увидела, как швейцар Иван принес почту. Он важно прошествовал сначала к столу первого класса, как полагалось, по старшинству, и с поклоном подавал письма классным дамам. Мне письма не было. Я проследила, есть ли Таше. Да, есть. Аленка подала ей письмо, предварительно пробежав его глазами. Но что это? Таша уронила листочек на колени и заплакала, закрыв лицо руками. У меня защемило сердце. Обед уже кончался, дежурные несли подносы со сладостями. Я привстала на скамейке и смотрела на Ташу, к ней наклонились две ее соседки. Аленка вдруг встала и пошла к столу первого класса. Этим воспользовалась Марина Сахновская, она быстро подскочила к Таше, потеснив девочек, села рядом с ней и обняла ее. Я машинально встала.
