Сказка имела успех, особенно она понравилась Оле Хрипуновой.
– Ты выразила мои мысли, – говорила она и привязалась ко мне еще больше.
Но, несмотря на перемену настроения, в лазарет я вскоре все-таки опять попала. Оля Хрипунова тут же прислала мне письмо. Помещаю его как свидетельство того, что настроения «радости жизни» были свойственны не только мне.
«Милая моя, дорогая Леличка! Ушла ты и даже не простилась! Мне сейчас кажется, что твоя фея красоты сошла ко мне и на мгновение озарила жизнь, и она у меня светит, и ничто не омрачает ее. Как хорошо, Леля, как хорошо! Не спрашивай отчего! Может быть, при свидании скажу. Ты, может быть, думаешь, что это что-нибудь насчет Сони, что я с ней говорила? Нет, это совсем не то. С ней мы даже не виделись. Ах, Леля, как хорошо, как хорошо!
Ольга».
С няней в Отякове
На Рождество меня опять отпустили домой в начале декабря. <…> Когда я попадала в Отяково, мирная деревенская жизнь действовала на меня лучше всяких микстур. Я много бывала на воздухе, много читала. В этот год я взялась изучать Канта и Спинозу, и, несмотря на то что оба были очень трудны для моего понимания, я упорно вчитывалась в них, а спросить непонятное было некого. Конечно, скучала без Таши.
Но вот уже 20 декабря, мама уехала за ней в Москву. Я все считала, когда они могут приехать. Уж 23-го должны быть дома. И вдруг, на другой день маминого отъезда, подходит ко мне озабоченная няня и говорит:
– Читай скорей записку, а я пойду достану Ташино платье.
Записка была от мамы. Наспех она писала, что 23 декабря опять в институте будет концерт Рахманинова и Таша вымолила купить билеты. Мама просит человеку, принесшему эту записку, дать Ташино новое белое платье. Она обращается ко мне и к няне с просьбой, чтобы мы уложили его получше. <…>
Начало темнеть…
– Давай посумерничаем, – сказала няня. – В детской лежанка топится, а у меня и орешки есть – помнишь, как бывало?
– Давай, ах, как хорошо! – с радостью отозвалась я.
Это было наше любимое в детстве занятие – в сумерках, перед топящейся печкой, сидя на полу, разбивать камушком на железном листе припасенные няней орехи. Няня называла это «сумерничать». <…>
В комнате стало уже темно, дрова так уютно потрескивают, а блики света, вырываясь из печки, вдруг освещают отдельные предметы. Вот они осветили склоненную, уже начинающую седеть нянину голову и руки. Она задумчиво шелушит орешек.
– А кто это – Рахманинов? – спрашивает она. – Давеча ты с мамой все про него говорила.
– Это знаменитый композитор, он сам сочиняет музыку и сам ее исполняет. Ты знаешь, няня, я ведь не очень разбираюсь в музыке, меня немного поучили, а потом мама решила прекратить: слуха у меня нет, да и ленилась я. Но когда я слушаю Рахманинова, у меня появляется какое-то особенное чувство. Даже не могу тебе объяснить. Наверное, в раю такие бывают ощущения.
– Кто там знает, как в том раю? – скептически ответила няня. – Он что же, на рояли играет?
– Да.<…>
Только в сочельник вечером вернулись мама с Ташей. Обе были еще под впечатлением концерта. А немного погодя Таша сказала:
– Когда мы приехали в институт, произошел знаменательный случай.
Таша рассказала, что 23-го они обедали у бабушки и оттуда должны были ехать в институт, и вдруг после обеда появляется Александр Дмитриевич Самарин. Должна сказать, что Самарин был очень хорошо знаком с Лодыженскими еще в молодости, когда он не был знатен. Когда они вернулись в Москву, Самарин опять стал бывать у них. У меня создалось такое впечатление, что он был неравнодушен к тете Натуле. Самарин появился с билетом на концерт Рахманинова для нее и очень уговаривал поехать с ним. Но Наталия Ивановна категорически отказалась:
– Нет, сенатор (она любила давать прозвища своим знакомым), если бы концерт был в другом месте, я бы поехала. А от института у меня остались такие скверные впечатления, мне вовсе не хочется их воскрешать, да и встреча с Талызиной не сулит ничего хорошего.
Стали уговаривать тетю Соню, ей, видимо, очень хотелось, ведь она окончила консерваторию и последнее время была совсем лишена музыки. Но концерт начинался только в полдевятого, а у бабушки режим, и тетя Соня всегда сама укладывает ее спать. Короче говоря, билет пропал. Самарин поехал с мамой и Ташей.
– Когда мы приехали в институт, – рассказывала дальше Таша, – я уверена была, что он пойдет в залу отдельно от нас, но он галантно помогал маме раздеться, а когда мы подошли к желтой лестнице, он предложил маме руку, и они чинно стали подниматься. Я следовала за ними. В залу он вошел с мамой не в крайнюю дверь, в которую входила вся публика, а в открытую дверь, около первого ряда кресел; там маячила Аленка, она встречала начальство. Я шла за ними – куда мне было деваться? Они поздоровались с важно восседавшей Ольгой Анатольевной. Самарин усадил маму в кресло, предназначенное ему, Аленка тут же втиснула второе, он сел. Она со словами «сейчас я принесу еще стул» скрылась в коридоре. Представь мое удивление, когда я увидела, как она бежит из «советской» со стулом для меня! Для меня, для самой нелюбимой ею девчонки, которую она вообще презирает, а поскольку я появилась рядом с Самариным, она торопится мне услужить! Я знала, что у нас в институте существует подлизывание и подхалимство перед высшими, но не в такой же степени!
– Оно существует не только в вашем институте, а всюду, – спокойно сказала мама.
– Я так онемела, что даже не догадалась пойти Аленке навстречу, – продолжала Таша. – Но на моем лице, видно, много было написано, потому что Аленка, когда поравнялась со мной, вдруг бросила стул и сказала: «Неси сама, что это я тебе стулья буду таскать». Я взяла стул, поблагодарила ее, сделав преувеличенно низкий реверанс, и поставила его с края прохода, за креслами. Сидеть в такой компании мне не очень хотелось. Но вскоре я об них забыла. Начался концерт.
Встреча нового, 1916 года
В этом году мама решила устроить у нас дома встречу Нового года. Пригласила Анну Дмитриевну с мужем и с его помощником Сергеем Сергеевичем Остроумовым, сестер Разумовских, были такие приятельницы у мамы в Можайске; им было лет по 50 с небольшим, но нам с Ташей они казались старушками. Они были сестры известного в Можайске врача Разумовского. Он работал в Красновидовской больнице, что в 12 верстах от Можайска. Больница эта была очень популярна среди окрестного населения, очевидно благодаря хорошему врачу и удачно подобранному персоналу. <…>
Они обещали привести с собой своего временного постояльца поручика Любарского с его невестой. В Можайске было много военных, и их размещали по частным квартирам. <…>
С продуктами, как я писала, становилось туговато, некоторые уже надо было доставать, а не покупать. Маме удалось достать поросенка. Он должен был стать «гвоздем» ужина. Но няня нашла, что продать его слишком поторопились. Он еще очень молод и надлежащего вида иметь не будет. Конечно, к нему приготовили всякие домашние приправы. В смысле питания мы были в привилегированном положении, ведь у нас все было свое. Огород заботами няни и с помощью Таши обеспечивал нам овощи до нового урожая. Грибов набирали множество. Да за ними ж и ходить недалеко было. А все это засолить и замариновать лучше няни никто не мог. Помню, в чулане стояли бочки с солеными огурцами и квашеной капустой, стеклянные четвертные бутыли с щавелевым и шпинатным пюре. <…>
