Вот что не росло в нашем огороде, так это помидоры. Их культура не дошла даже до помещиков. Я, конечно, говорю про Московскую губернию. Не знали мы и кабачков, и баклажан, и сладкого перца. А няня считала, что без томатов готовки быть не может. И в августе мама всегда привозила из Можайска ящики помидоров. Так что бутыли с томатным пюре тоже стояли. Интересно, что сырые помидоры у нас есть было не принято. Одна мама их любила, а мы все остальные смотрели с удивлением, как она порежет крупный красный помидор, положит на дольки тоненькие колечки репчатого лука, посолит, поперчит и ест с черным хлебом. Нам казалось тогда, что это несъедобно. Я не сказала еще о главной нашей привилегии питания – это свои молочные продукты и яйца. Ведь двух коров мы держали почти всегда. И на шесть человек их вполне хватало. Масло у нас всегда было свое, и топленое, и сливочное.
Я помню деревянное сооружение для сбивания масла, наверно очень древнего происхождения. Высокий и узкий деревянный бочонок. Посредине пестик, на него надевается кружок с дырочками. Вторым кружком прикрывается бочонок, а пестик торчит. Этот пестик надо поднимать и опускать, и налитая в бочонок сметана сбивается в масло. Так мы изготовляли так называемое «русское» масло, которое потом перетапливалось, а сливочное готовилось из сливок и сбивалось в стеклянной четверти. Это было очень долго и утомительно, но зато было интересно наблюдать, как появляются комочки масла. Яйца, конечно, тоже были свои. Не было бакалейных товаров и мяса, но зато в избытке были дрова и овес, которого сеяли у нас много. Все это продавалось, а последнее время покупатели приходили даже на дом, но мама учла обстановку и продавала дрова, сено и овес только Тучниным и Власовым – купцам, у которых мы брали товары на книжку, а те в свою очередь снабжали нас мясом и бакалейными товарами. Так что питались мы пока хорошо, и мама и няня очень жалели нас, когда мы рассказывали о скупом институтском пайке. <…>
На первый день Нового года нас ждало приятное известие: пришло письмо от Лодыженских. Они взяли нам билеты на «Дворянское гнездо» Тургенева.
Об этом спектакле много говорили в Москве. Он шел в Эрмитаже. Увидеть на сцене свое любимое произведение было очень радостно. Тетя Соня просила, если почему-либо мы не сможем приехать, предупредить заранее. Мама рассказала нам, что с можайской почты с недавнего времени стало можно звонить по телефону в Москву. Только какие-то часы определены, да к тому же день сегодня неприсутственный и Яков в «традиционной» отлучке. Но нам так захотелось поехать поговорить с тетей Соней и поблагодарить ее, что, несмотря на все препятствия, мы решили ехать. И если накануне все складывалось неудачно, в этот день судьба благоприятствовала.
Общими усилиями заложили сани. Конечно, я и няня участия не принимали! И втроем с Ташей на облучке поехали в Можайск. Денек был замечательный. Один из таких, о котором Пушкин писал: «Мороз и солнце, день чудесный…»
В городе, около почты, привычно пахнет навозом, так же как привычен теперь запах бензина. Но до чего же все-таки грязны и мрачны были тогда общественные места: входишь на дрянное крылечко, с трудом открываешь тяжелую, с оборванной черной клеенкой дверь, и прямо вырастает лестница, очень крутая, деревянная и грязная. Поднимаешься. Площадки почти нет. Вторая дверь точно такая же. Открываешь ее, и перед тобой стена с окошками. Все закрыты, нет, одно чуть приоткрыто. Предоставив маме действовать, мы отходим к узенькому окошку. Стекла в нем, видно, никогда не моются. Между рамами лежат мухи. <…>
– Барышни, – высунулась в окошко чья-то всклокоченная голова, – пойдите вон в ту дверку.
Мы бежим. Мама уже говорит по телефону с тетей Соней.
Она отрывается и обращается к нам:
– Соня просит нас приехать четвертого. Бабушка говорит, что очень редко видит вас.
– Приедем, приедем, – в один голос выпаливаем мы.
– Ну, Сонечка, целуем всех. Девочки поздравляют и очень благодарят, – заканчивает мама разговор. <…>
И вот мы в Москве…
Спектакль «Дворянское гнездо» я считаю очень ярким событием в той театральной жизни. Роль Лизы играла молодая тогда артистка Полевицкая. Она создала незабываемый тургеневский образ. Ничего не убавишь и не прибавишь. Она играла без грима. Да ей и нельзя было гримироваться: в сцене прощания она плакала такими настоящими слезами, что весь грим бы потек. Мы сидели во втором ряду, и я все видела. Эта сцена прощания со своими вещами в комнате проходила при длительной тишине в зрительном зале. Только временами из него доносились всхлипывания. Очень яркий контрастный образ создала Лисенко в роли жены Лаврецкого. Именно такой, как в романе, была тетка Лизы. Ее играла ставшая потом народной артисткой Союза Мария Михайловна Блюменталь-Тамарина. Очень хорош был Мозжухин в роли Паншина. Что же касается Лаврецкого, то он на меня впечатления не произвел. Вообще, некоторые мужские образы в романах Тургенева были мне непонятны и расплывчаты: Литвинов в «Дыме», Санин в «Вешних водах», да и Лаврецкий, хотя последний обрисован более четко. Декорации мне показались довольно примитивны, никаких режиссерских выдумок и находок не было, но благодаря талантливым артистам мне показалось, что я побывала у Калитиных, видела свою любимую героиню Лизу и разговаривала с ней. Имя Полевицкой мне запомнилось, и мне очень хотелось встретить ее еще на сцене, но потом я узнала, что она за границей. И только в пятидесятых годах я встретила ее на экране в фильме-опере «Пиковая дама» – она была бесподобна в роли старой графини.
Когда впечатление, получаемое от какого-либо искусства, очень сильное, то первое время даже не хочется о нем говорить, другое дело – высказываться в творчестве, поэтому у Лодыженских все удивились нашей молчаливости. <…>
Туберкулез? Прощай, институт!
7 января мы уже были в институте. Тамара и Тина тоже видели «Дворянское гнездо». Тамара, конечно, восторгалась. И Тина, хоть и более сдержанная и не одобряла поступка Лизы, тоже была под большим впечатлением от игры артистов. Она призналась мне:
– Очевидно, я вышла из того возраста, когда ходят в театр с родителями. В самые сильные моменты, когда целиком погружаешься в мир, создаваемый на сцене, вдруг чувствуешь, как к тебе наклоняется полное и доброе мамино лицо и она шепчет тебе на ухо: «Тиночка, скушай яблочко».
Я соглашалась, что это, наверно, ужасно, но наша мама всегда вместе с нами жила жизнью, создаваемой на сцене.
Много разных слухов ходило по институту. От былого патриотизма некоторых девочек не осталось и следа. Все возмущались нашей царицей Александрой Федоровной, уверяли, что она немецкая шпионка. О Распутине тоже знали. Одна девочка из моего нового класса рассказывала, что ее отец по работе часто должен бывать в Петрограде и ему несколько раз приходилось ездить в одном купе с Распутиным. Впечатления от этого типа у него создались самые неприятные: он всячески подчеркивал свою близость с царицей и демонстрировал на себе русскую рубашку, которую «Сама вышивала». <…>
Ранней весной я опять попала в лазарет. Доктор Покровский сказал маме, что туберкулеза они у меня не находят, несмотря на периодически повышающуюся температуру, но предрасположение налицо, а при той нервной возбудимости, которая у меня имеется, туберкулез может открыться сразу в активной форме. Активную форму тогда называли скоротечной чахоткой, и больные ею были обречены. Он рекомендовал показать меня тогдашним знаменитостям по нервным болезням, профессорам Россолимо и Минору. <…>
