Минор очень напугал маму, вплоть до того, что она должна приучать себя к мысли, что я долго не проживу. И когда мама показала ему мои рентгеновские снимки, он отвечал, что там, где сегодня нет ничего, завтра может открыться каверна. Предложил лечить нервное заболевание, но тоже в какой-то безнадежной форме. Россолимо обследовал меня очень внимательно и долго, разговаривал со мной на разные темы. Пожурил, когда я сказала, что увлекаюсь йогами, предложил их заменить Спенсером, если уж меня так тянет к философии. Допытывался, не занимаюсь ли я каким-либо творчеством, и, когда я призналась, что пишу стихи, он очень просил прочесть что-нибудь, но я категорически отказалась: обстановка для стихов была совсем не подходящая, да и они, наверно, его не интересовали, только с той точки зрения, с которой он будет определять степень моего сумасшествия. Я сказала, что наизусть не помню. Его диагноз совсем не был безнадежным. Он сказал, что мне необходимо хорошее питание и свежий воздух, порекомендовал взять меня из института и года два мне совсем не заниматься.
– А после всегда можно сдать экзамены при округе.
Так назывались тогда экзамены на аттестат зрелости.
– Как кормят вас там, в вашем институте? – спросил Россолимо под конец.
– Жалуются, что голодно, – ответила мама.
– Тогда не задерживайте ее, голодать ей очень опасно, – закончил он.
Сначала мама не сказала мне, что берет меня из института совсем, а, как и в прошлом году, просто меня отпустят раньше, так что, прощаясь со своими друзьями, я не думала, что больше никогда не увижу их в стенах института.
Первое время дома я отъедалась, дышала чудесным воздухом и много читала. И хотя температура иногда продолжала повышаться, общее состояние и настроение улучшилось. Как-то в мае мама взяла меня в Москву, навестить бабушку. Они сняли на лето дачу в Покровско-Разумовском, а квартиру оставили за собой. Помню, как мы доехали на извозчике до Бутырской заставы, а оттуда ходил паровичок. Помню громадное поле ржи и поэтическое название промежуточной станции – Соломенная Сторожка. У Лодыженских была дача в самом парке, недалеко от остановки паровичка. Бабушка сидела на террасе и, конечно, вязала. Она мне показалась порозовевшей, воздух там был как в деревне. <…>
Мечты меняются
В начале августа я получила письмо от Ляли Скрябиной.
«Дорогая моя Леличка. Мне тяжело, что до сих пор я не объяснила своего поведения. Не знаю, получишь ли ты это письмо, так как не знаю, где ты проводишь это лето, но все-таки решила тебе написать. Первая мысль, которая меня страшно пугает, – это что ты считаешь меня неискренней… Леличка, этого я боюсь, так как не заслуживаю такого обвинения. Ты мне этого не говорила, но мне эта мысль пришла в голову, и я не могу от нее отделаться. Уверяю тебя, милая, что наши мечты были для меня счастьем. Я безгранично верила в них, я жила ими… Что же объясняет перемену? Леля, как ни горько, но должна сознаться, что я сама в себе ошибалась (боюсь, как бы Леличкино личико не озарилось кривой презрительной усмешкой!). Леличка, я считала себя серьезнее, чем я есть, я никогда не думала, что я такая эгоистка. А теперь уверилась, что я увлекающаяся, несерьезная! Мои увлечения бывают искренни, я совсем отдаюсь им, но… ведь это увлечения! Вот так же я увлеклась нашей общей целью, но увлеклась сильнее обычного. Сейчас, Леличка, когда увлечение прошло, я сознаю, что никогда не была бы так счастлива, как если бы исполнились наши мечты. Ведь музыке я не изменю, а остальное мне тоже страшно дорого, но, видишь ли, дорогая, милая, я увидела, что я много, много должна отдавать себя своим чувствам, что я не могу жить исключительно другими. Вот это то, что отделяет меня от тебя. Ты, Леличка, исключительный человек, ты можешь совсем себя забыть, а я, я не могу даже справиться с собой! Ты вся отдаешься своей цели, а я часто мечтаю и о другом, и мечты эти эгоистичны. Милая, дорогая, я знаю, что ты считала меня лучшей, чем я есть, мне бесконечно тяжело, что будешь осуждать меня, но ведь это справедливо! Может быть, моя жизнь так сложилась, что не дала окрепнуть моим хорошим стремлениям, подумай, ведь я до сих пор ни одного шага не сделала самостоятельно! Но главная причина тут, конечно, мой характер. Я знаю, что не смогу жить постоянно однообразной, монотонной жизнью, хотя бы даже сознавая, что это приносит пользу другим. Я часто, часто мечтаю об удовлетворении художественных потребностей (если можно так выразиться), я мечтаю о путешествии, о чем-то еще красивом, неясном… Видишь, эгоизм. Но сколько я могу, я, конечно, буду всю жизнь стараться хоть что-нибудь сделать для других. А теперь, Леличка, извини меня, дорогая, уверяю тебя, что всегда была совершенно искренна с тобой. Мне было бы страшно приятно получить от тебя весточку, знать, что ты простила, ведь мне самой тяжело сознавать себя такой. Целую крепко. Твоя Ляля. Мне легче стало после этого письма, совесть очистилась. Прости за бумагу. Останешься ли в институте? Леличка, неужели ты меня презираешь? Если ты еще не совсем потеряла ко мне доверие, то верь, что никаких плохих целей у меня не было, когда я показывала твои письма И. Давыдовой (да и какие могут быть цели!), я это сделала машинально.
1 августа. Москва. Малая Дмитровка, д. 29, кв. 19».
Ляля думала, что я буду презирать ее после этого письма, после ее отказа от нашей цели. А мне, наоборот, показалась она очень цельной в своей искренности. В этом году она кончает институт, наверняка поступит в консерваторию, а тут, видно, появились какие-то личные моменты, которые она называет «эгоизмом». И почему мои друзья считают меня какой-то особой личностью? А я самой себе кажусь тургеневским Рудиным. Сижу сейчас на мели, даже неизвестно, что дальше будет со средним образованием. Настоящий человек и в моих условиях нашел бы для себя поле деятельности. Кстати, о Рудине: его презирают, его имя стало нарицательным, а ведь он погиб на баррикадах. В этом у Тургенева мне казалась неувязка. <…>
Вот уж скоро лето кончится. Таша уедет в институт, а обо мне мама говорит, что в институт меня не повезет, но что дальше я буду делать, непонятно. Она говорит, что все будет зависеть от моего здоровья.
Чувствую я пока себя прилично. Недавно мама приглашала ко мне доктора Тяжелова. Это наш земский врач. Очень опытный и пользуется любовью пациентов. Вообще, земским врачам мама верила больше, чем московским знаменитостям.
– Он сказал все то же, что Россолимо, – говорила после его отъезда мама, – и подтвердил мое решение не везти тебя в институт, а то иногда посмотрю на тебя, вроде ты гораздо лучше стала, чем была весной, думаю, может, не надо тебя с ученья снимать, но Тяжелову я безусловно верю.
Уход няни
Таша уехала. Однажды мама, возвратившись с почты, подала няне два письма. Одно обыкновенное, а относительно второго мама предположила, что «это, очевидно, казенная бумага». Мне стало как-то не по себе, с тревогой смотрела я, как няня принялась сначала за простое письмо.
– По почерку вижу, что от Мити, – сказала она, разрезая головной шпилькой конверт.
