У няни было два младших брата. Один, Митя, жил в Москве, он был квалифицированный рабочий, печатник. Он иногда приезжал к няне. <…> Второго звала няня Васей и говорила, что он «придурковатый». Он постоянно жил в деревне Ерхово, в Тульской губернии, в доме, оставшемся всем троим после родителей. С Васей жили дальние родственники и присматривали за ним.
Лицо няни, читавшей письмо, осталось грустным.
– Вася умер, – сказала она, – Митя пишет, что он послал в Чернь, в уездную управу прошение, чтобы дом перевели на мое имя: он отказывается от него в мою пользу.
– А бумага, наверно, из Черни: вас вызывают для введения в наследство, – предположила мама.
Няня вздохнула, прочла бумагу и грустно сказала:
– Так и есть, придется ехать.
У меня защемило сердце.
– Как же ты одна в такое далекое путешествие отправишься?
– Что верно, то верно, путешественница из меня плохая. Может, совсем туда на жительство отправиться, в свой дом?..
Няня сказала неуверенно и мельком взглянула на маму. Мама молчала. Я чувствовала, что няня ждет маминых просьб и отговоров, всем своим сердцем я понимала, что няне нелегко уехать от нас, но почему же мама молчала? Я встала и прошла в детскую: так мы продолжали называть нашу с Ташей комнату. Села на зеленое кресло у окна. Нет, нет, они договорятся, мама не сможет допустить, чтобы няня уехала. Да это вообще невообразимо: жить без няни! Но почему же она молчала? Вот сейчас няня уйдет на кухню, и я пойду к маме и спрошу ее – при няне мне спрашивать стыдно, стыдно за маму. Но мама сама вошла.
– Леля, ты не знаешь, где книжка Полевого «Корень зла»? – Голос спокойный, как будто ничего не случилось, но глаза как-то зорко вглядываются в меня.
– Мама, неужели ты хочешь, чтобы няня уехала совсем, почему ты молчишь и не отговариваешь ее?
– Видишь ли, я знала, что тебя это волнует, давай говорить спокойно, выслушай меня. Нельзя думать только о себе. Няня всю жизнь жила у чужих людей. Наконец ей представляется возможность в собственном доме быть самой хозяйкой. Там живут чужие люди. Они завели свои порядки. Именно сейчас, когда дом официально переходит на нянино имя, она должна там быть. Если она войдет в наследство, а вернется к нам и жить там не будет, то тогда, когда болезнь и старость заставят ее вернуться к себе в дом, она придет туда как бы из милости и нужно будет судиться и просуживать большие деньги, чтобы выселить тех людей.
Мамины слова падали на меня как камни, я ощущала их тяжесть, и вместе с тем было чувство, что в чем-то она права.
– Мне только странно, как быстро ты все это поняла и сразу все решила, – с трудом проговорила я, совершенно ошеломленная.
– Потому что я знаю жизнь лучше тебя, знаю наши суды. Помнишь дело с векселем? Я должна была дать тысячу, чтобы скостить четыре тысячи, таким образом, выиграла три тысячи, и это еще мне повезло.
Мама что-то еще говорила, но я уже слушать не могла. И так началось мое первое неутешное горе. К вечеру у меня повысилась температура, на другой день с утра была повышенная, и мама уложила меня в постель.
Днем няня поехала в Москву, в банк, перевести свои деньги, лежащие на книжке, в чернский банк. Мама не отходила от меня, она пыталась как-то развлечь меня и утешить, но разговаривать мне не хотелось.
– Ты не думай, няне хорошо будет: у нее есть деньги, она разведет хозяйство – она любит хозяйничать, – говорила мама.
А я с горечью думала: «В настоящий момент я мучаюсь не за няню, а за себя: как я без нее жить буду?» Вернувшись из города, няня хлопотала, укладывалась, несколько раз звала маму, чтобы показать, где у нее что в кладовке лежит. Но мама просила все передать Даше.
Отъезд был назначен на завтра. И только поздно вечером, когда мама ушла в свою спальню, няня пришла ко мне. Этот момент запомнился мне на всю жизнь. Она встала на колени перед моей кроватью и обняла меня. Столько любви и нежности было в ее всегда замкнутом, строгом лице. Слезы катились по щекам. Вот тут я поняла, что страдаю и за нее, и собрала всю свою силу воли, чтобы не заплакать с криком и воплем, как плакала когда-то на ее коленях в детстве.
– Никогда больше не увижу тебя и Ташеньку, и не простилась даже с ней, – шептала няня.
– Увидимся, нянечка дорогая, и поживем еще вместе, – отвечала я.
– Вот тебе на память. – Няня встала, взяла с комода и подала мне коробочку мармелада, перевязанную розовой ленточкой. – Хотелось что-то купить тебе, и не знала что. Да, Леля, я слышала, как ты просила маму проводить меня, – не надо, прошу тебя. Я решила, и мы уже с Яковом договорились, что мы завтра поедем в четыре часа утра. С пятичасовым поездом мне самое удобное будет поехать, по крайней мере, пораньше на Курский вокзал попаду.
– Хорошо, не беспокойся, – сказала я и решила: к четырем приду в кухню одетая и никакая сила не остановит меня. Приду и провожу няню.
Няня ушла. Спать я, конечно, не могла. Тоска давила сердце, а перед глазами проплывали картины детства, все сплошь связанные с няней. Я слышала, как в тишине пробили часы в столовой двенадцать, потом два. «Как пробьет три, начну потихоньку вставать, лампу зажигать не буду, хоть полчасика с няней посижу», – и опять горько расплакалась от мысли, что это в последний раз. И вдруг совершенно неожиданно заснула.
Когда проснулась, у меня было такое чувство, что я спала не больше десяти минут, но я все же вскочила, нашарила на лежанке спички и прокралась в столовую. И – глазам своим не поверила: на часах ровно пять. Все пропало. Я готова была избить себя. Сунула ноги в шлепанцы, накинула, не застегивая, платье и направилась на кухню.
– Кто это? – вскрикнула Даша, как только я открыла дверь. – Ведь я не советовала, а она ни в какую.
Вяло я передала мамину версию. Даша помолчала, выражение лица ее мне было не видно, и сказала:
– Что съездить туда надо было, я понимаю, а что надо уехать насовсем, не понимаю; может, я плохо разбираюсь. Пожалуй, встану – скоро Яков, наверно, вернется, самовар, что ли, поставлю.
Даша встала, засветила лампочку и начала разжигать самовар. В кухне тепло, даже душно, а на улице, видно, прохладно, вон стекла в окнах запотели. Послышался шум колес. Потом какая-то возня у конюшни, и в кухню вошел Яков. Он не удивился, что я, полуодетая, сижу на Дашиной постели.
– Проводили Ульяну Матвеевну, – со вздохом сказал он. – Отсюда-то она как барыня поехала, усадил ее хорошо, а вот как в Москве будет чичкаться со своими шестью местами, не знаю. Говорит, носильщика возьмет. Ведь здесь на кухне она боевая и быстрая, как командир, а на народе больно робка.
Я почувствовала, что опять сейчас заплачу, и ушла к себе в спальню.
От этих дней моего первого настоящего горя у меня осталась в памяти какая-то холодная безысходность. Помню, меня все время знобило. Мама принесла мне свою клетчатую шотландскую шаль, я все время куталась в нее и непрерывно сдерживала слезы.
