Я вышла к орешнику. В этом году орехов очень мало. У няни всегда были запасы орехов. За орешником наша банька. Даже такое дело, как топка бани, не проходило мимо нее. Она распоряжалась, когда затопить, мыла нас, а когда мы уже стали отказываться от ее услуг, обязательно приходила «потереть спину». Вон Яков косит траву для скотины перед банькой, рядом стоит большая круглая плетеная корзинка, он носит в ней на спине траву. Значит, мама вернулась.
Мама встретила меня обеспокоенная:
– Где ты пропадала?
– Так, прошлась немного – давно не выходила.
– Ты Якова видела?
– Да.
– Скажи ему, пожалуйста, чтобы отвез Сергея Федоровича на станцию, можно в шарабанчике.
Я сняла с гвоздя висящую на стене у мраморного столика корзиночку для орехов и отправилась к орешнику. Пока не уедут, не вернусь домой.
Больше мы Сергея Федоровича не видели.
Письма. События
Уже три недели прошло с отъезда няни, а письма все нет. На почту мама ездит часто и привозит мне много посланий от институток.
– Прямо засыпали тебя письмами, сколько у тебя друзей, и почерка все разные.
Пишут буквально все из бывшего моего класса и некоторые из нового.
Ирина Высоцкая прислала интересное письмо. Оно начиналось так: «Тебе пишет весь педагогический класс в моем лице. Так как я одна представляю весь класс».
Оригинально: никто не пожелал из выпускниц остаться в педагогическом классе, и она одна живет в комнате, рассчитанной на двадцать человек, к ней одной ходят преподаватели и занимаются с ней. Письмо веселое и бодрое, и предупреждение: «Береги свое здоровье, не переутомляйся чтением философских книг».
Между прочим, эти фразы попадаются во всех письмах. Интересно, что там за слухи пустили о моей болезни? Ирина еще пишет, что Тина Жардецкая недавно кончила краткосрочные курсы медицинских сестер и уехала на фронт. Вера Куртенэр пишет, что весной у Вити открылся туберкулез, вся семья переехала с ним в Новороссийск, он поправился и сейчас уже воюет. «А мы стали жителями Новороссийска».
Вот, наконец, письмо от няни – как набросилась я на эти трогательные каракули! Няня описывала свое путешествие: оно оказалось очень трудным, на транспорте уже началась разруха. В результате из шести месту нее украли два, швейную машинку и сундучок с книгами. «Все мои книги пропали, лучше бы украли что-нибудь из барахла!» – горестно писала няня. Мне так ясно представилась нянина робкая фигура, удрученная пропажей, что я опять залилась слезами. Чем еще я могла ответить на это!
– Мама, давай пошлем ей книг.
– Что ты, они наверняка не дойдут, да и посылки сейчас принимают с ограничением, которые не на фронт, конечно.
Я взяла нянино письмо и пошла в детскую. Открыла свой ящик комода и посмотрела на коробку с мармеладом, которую мне няня подарила перед отъездом. Эта коробка стала для меня священной реликвией, я не могла съесть ни одной конфетки. Конечно, опять слезы. Стала перечитывать письмо: «Встретили меня радушно, люди со мной живут хорошие. Машинку швейную обещают мне купить в Черни, а то и в Тулу съездят. А вот без книг зимой поскучаю, а сейчас скучать некогда».
Да, дело няня всегда себе найдет, и любящих ее людей тоже. В комнату вошла мама.
– Будешь писать няне, оставь мне страничку, я тоже напишу.
Я села за письменный стол. И, как всегда, письмо вымученное. Интересно, что пишет мама. Но я думаю, няня своим добрым сердцем поймет мои неуклюжие слова, поймет, как мне тяжко. Мама написала, что мы очень огорчены ее пропажей, но что мы надеемся, что, когда няня отдохнет, «оглядится» (мамино любимое выражение) и наладит свое хозяйство, может, у нее явится желание вернуться к нам. Мы все были бы очень рады. «Можно списаться, и мы встретили бы вас в Москве», – закончила мама.
От этих строк на меня сразу повеяло надеждой. Человеку во всех возрастах свойственно хвататься за соломинку. Только в зрелом и старом возрасте он чувствует ее непрочность, хотя и держится за нее, а в молодости она кажется надежной опорой. На другой день мама отвезла письмо на почту и с нетерпением стала ждать ответа.
Настроение сразу изменилось. С удовольствием взялась за книги, делала выписки и письменно вступала в полемику с классиками-философами. Хотя многое не понимала и объясняла по-своему, так что, в сущности, получалась полемика с собственной персоной. По дому тоже было много дела. Прислуги приходили и уходили, а полуразрушенное хозяйство оставалось и разрушалось еще больше.
Я стала читать газеты. Шли заседания Государственной думы, и речи некоторых ораторов мне нравились, казались справедливыми и смелыми. Одних лишали права присутствовать на заседаниях за высказывания, других арестовывали. Цензура не пропускала многое, и газеты стали выходить с белыми полосами, так что был виден размер недозволенной речи. Чувствовалось, что атмосфера накалялась.
От Таши приходили грустные письма: в институте был форменный голод. Мама пекла пирожки и возила ей. Теперь это разрешалось. Раз Таша написала, что одной ее однокласснице Мусе Фокиной привезли буханку черного хлеба. Классухи пожимали плечами и ехидничали, а девочки завидовали. Таша обижалась на меня, что я не пишу, но институтская цензура отбивала у меня желание писать.
И вот наконец Таша приехала домой, и мы останемся с ней наедине.
– Как же это так получилось? – говорила она. – Я никогда не могла себе представить Отяково без няни! Как пусто без нее!
– Сейчас хоть надежда какая-то появилась, – отвечаю я, – а представляешь, как здесь было первое время! <…>
Таша помолчала и потом с грустью сказала:
– Когда я, уезжая отсюда в августе, чмокнула, как всегда, няню в щеку, я не думала, что больше не увижу ее.
– Увидишь, – утешаю я ее.
Таша молчит: неужели ей мои надежды кажутся соломинкой?
История с запиской
Таша много рассказывала про институт, но мне все это кажется далеким. Это все относится к детству, а с детством я простилась с отъездом няни. У Таши появилась новая подруга Таня Фонфотин, очень умненькая и развитая девочка. Таша заметила ее еще в прошлом году, вместе шалили, но недавно один случай их очень сдружил. У Тани вышла неприятность с классухой, ее обвинили в обмане и лжи и сказали ей, что вызовут ее мать к начальнице. Таня была виновата в шалостях, но никогда не обманывала и не врала. Классухи же, как обычно, в тонкостях не разбирались, и приклеить незаслуженный ярлык им ничего не стоило. У Тани с матерью была большая дружба, мать доверяла ей и не терпела лжи. И мысль, что маме скажут, что ее дочь лгунишка, привела Таню в отчаяние. Она горько плакала. На другой день был прием родителей, вечером, от 5 до 6 часов, это был четверг, а в пятницу начальница принимала и вызывала родителей.
– Мама ко мне в четверг не приходит, она приходит только в воскресенье, – говорила Таня, сморкаясь и вытирая глаза. – Как бы ей дать знать – письмо не дойдет, да и с кем отправить?
