– А телефон у вас есть? – спросила Таша.
– Есть, но звонить-то неоткуда.
И Таше пришла в голову идея. Окна их класса выходили на улицу. Когда все пошли обедать, они остались одни в классе и написали записочку неизвестному прохожему следующего содержания: «Умоляю позвонить как можно скорее по телефону (номер такой-то), вызвать (такую-то) и сказать ей, что ее дочь Таня умоляет ее прийти к ней в прием в институт в четверг вечером». Таша прочла записку вслух.
– Два раза «умоляю», нехорошо, – сказала она.
– Наточка, дорогая, закончи еще записку этим словом. Умоляю!
– В третий раз! Ну, как хочешь!
Теперь предстояло открыть окно и выбрать прохожего. Последнее не так просто.
– Только не женщину, – сказала Таша, – она, может, и позвонит, но потом так раззвонит об этом, что дойдет до нашего института, а то и в печати заметка появится.
Таня улыбнулась сквозь слезы.
– Ну, давай искать серьезного господина.
Они высунулись со второго этажа.
– Смотри, Натка, вон молодой человек машет нам рукой.
Какой-то шалопай посылал им поцелуи.
– Таня, отвернись, – строго сказала Таша. И вдруг вскрикнула: – Смотри, смотри, вон серьезный господин идет.
По тротуару шел человек средних лет, он не торопился, в руках у него была модная тросточка.
– Посмотрите сюда! – высоким голосом закричала Таня.
Таша совсем высунулась из окна, она махала запиской, привязанной к карандашу, показывая другой рукой на тротуар. Человек остановился и удивленно смотрел на них. Наконец Таша бросила. Записка упала удачно, недалеко от господина. Он поднял ее, прочитал и удовлетворительно закивал им головой. Таша продолжала жестикулировать, теперь она приложила один кулак к уху, а другой поднесла ко рту, изображая телефон. А Таня прижала обе руки к груди и твердила:
– Умоляю, умоляю!
Человек улыбнулся и тоже прижал обе руки к груди, потом снял шляпу, поклонился и пошел своим путем.
– Ну вот, можно и закрыть окно: хорошо еще, мороза нет, а все же холодно, – сказала Таша, а Таня бросилась к ней на шею и благодарила ее.
С волнением они ждали приема на другой день. Таню вызвали самой первой.
– Натка, ты знаешь, мама не спала всю ночь, так волновалась, – сообщила Таня, придя из залы.
– Да, об этом мы и не подумали, – с сожалением сказала Таша.
– Но зато она потом была довольна, что ничего не произошло. А ты знаешь, как описал нас маме этот человек? Он говорил: «Когда меня окликнули, я увидел в окне двух девочек-подростков, одна, черноглазая, с длинными косами, высовывалась в окно вместе с косами и отчаянно жестикулировала, она и бросила записку, а вторая, беленькая, заплаканная, все прижимала руки к сердцу». А мама сказала про тебя: «Вот видишь, какой у тебя истинный друг есть, как она рисковала для тебя».
С тех пор Таня стала звать Ташу «мой истинный друг». <…>
Без няни
Мама еще до Рождества прекратила поиски прислуги.
– Какие-то они все чужие, – говорила она. – Я привыкла жить в своей семье, а тут появляется совершенно посторонний человек. Потом, ничего не умеют, сварить могут только нелупленую картошку.
А я подумала: и Даша, и Параня тоже наверняка ничего не умели, а вначале тоже были чужие, а кто их сделал и умелыми, и своими? Конечно, няня. Ведь мама домашнего хозяйства почти не касалась.
– Что имеем, не храним, потерявши, плачем, – ответила я на мамину реплику о прислугах.
Мама вспыхнула и сказала:
– Эту фразу можно применить и к тебе, она выражает твое отношение к матери. Ты часто бываешь жестока.
Что же касается маминых слов о серости предлагавших нам свои услуги девушек и женщин, то она была совершенно права. Вообще, даже удивительно, в каком бескультурье жили они в ста верстах от столицы за год до революции. Сморкались и плевали на пол, ложки вытирали подолом. Самый распространенный способ кормления совсем маленького, грудного ребенка – это нажеванный хлеб в тряпочке. Готовить совершенно не умели. «Щи да каша – пища наша» – эта пословица целиком выражала крестьянское меню. Супов, кроме щей и грибной похлебки, не знали. Лапшу варили в праздники или на свадьбу.
Помню, как Даша рассказывала о свадьбе своей подруги Даши Петушатниковой:
– Было два хлебова, щи со свининой и лапша с курятиной.
А о таких блюдах, как борщ, рассольник, свекольник, понятия не имели, а уж клецки да фрикадельки вообще барские забавы. В крестьянских огородах ни свеклы, ни петрушки, ни укропа не бывало. Моркови сажали немного, «ребятам для баловства». А в супы ее не клали: «она же сладкая!» Помню, как-то мама спросила одну из кандидаток:
– Ну, хоть котлеты с макаронами вы можете самостоятельно приготовить?
– Конфеты с макаронами? Мы такого не слыхали, – был ответ.
Но что я любила из незатейливой деревенской готовки, так это ржаные лепешки. Особенно из заквашенного теста. Их почему-то все называли «аржаными». Вообще, букву «а» любили прибавлять к некоторым словам. Например, льняное масло называли «альняное». Еще вкуснее ржаных лепешек были ржаные ватрушки с творогом, но это блюдо праздничное, а в будни пекли тоже очень вкусные ватрушки с картошкой, толченной с молоком и яйцами.
Итак, мы обходились Яковом и приходящей для стирки Наташей. Когда мама уезжала в Москву, а уезжать она стала редко и ненадолго, доить корову приходила Ульяна Воронина из Отякова. <…>
Мы с Ташей любили слушать Ульянин «фольклор». Она говорила обо всем очень обстоятельно и уверенно. Самое страшное существо в ее рассказах – это нечистый, его имя даже упоминать грешно. Он обладает невероятной силой. Когда кто-то из нас спросил:
– А почему Бог не отнимет у него эту силу? – Ульяна со страхом ответила:
– Так нужно.
Вообще, вопросов она не любила. Она закрывала глаза, покачивала головой и нараспев говорила:
– И куды нам с нашими темными башками в эту премудрость лезть!
Она верила слепо, не рассуждая, и в домового и нечистого, и в то, что Христос по ночам ходит по бедным избам, поэтому на ночь обязательно надо все чисто убирать. У нее было пять дочек и ни одного сына. И она часто вздыхала:
– Поубивают на войне всех женихов, и останутся они у меня вековухами!
Под Новый год мы получили поздравительное письмо от няни. Она писала:
«Конечно, я без вас очень скучаю и хотелось бы приехать в Отяково, но, как подумаю о дороге, меня берет страх. Вот кончится война, должна же она когда-нибудь кончиться, и я к вам приеду».
Итак, соломинка оборвалась. Конец войны мне казался очень далеким.
– А я и не надеялась, что няня вернется, – грустно сказала Таша. <…>
