На Новый год к нам поставили на квартиру, во флигель, двух молодых прапорщиков: Кира Степановича и Андрея Николаевича Пасхина, который спустя некоторое время сделал мне предложение и которого я отвергла.
Москва в начале 1917 года
Когда из заснеженного, тихого Отякова попадаешь в Москву, то кажется, что ты на другой планете. Сверкают электричеством витрины магазинов. Со всех сторон лезут в глаза рекламы. Особенно незатейливые помнишь до сих пор: «Пейте коньяк Шустова» и «Курите гильзы Катыка». Их можно было встретить даже в трамвае. Быстро проезжают саночки извозчиков. Изредка пролетит автомобиль. А когда сидишь в низеньких и тесных саночках, бывало страшновато, когда он проезжал мимо: казалось, вот-вот наедет, ведь улицы тогда были узкие, и по улицам ходил трамвай, главным образом по центральным. Автобусов, троллейбусов, мотоциклов и в помине не было. Мостовые от снега не очищались, а чистили только тротуары. И по наезженной мостовой скрипели полозья санок и розвальни. Лошади, возившие кладь, назывались «битюги». Эта порода, наверно, теперь вывелась за ненадобностью.
Они были громадные и очень выносливые. Пролетали с присвистом лихачи с седоками. А порожние ехали шагом около тротуаров и предлагали пешеходам, одетым побогаче: «А вот прокачу на резвой».
После безмолвия полей и лесов, после торжественных и тихих елей, обсыпанных искристым снегом, приятно вдруг очутиться в людской сутолоке. Главное, приятно бывать у бабушки: там всегда народ и интересно. А тетя Натуля своей веселостью и остроумием очень оживляла всех. Экспромтами на злобу дня она так и сыпала. Мы с ней много говорили на отвлеченные темы. Она не во всем соглашалась со мной, но всегда внимательно выслушивала меня. И относилась к моим взглядам с уважением, а это так ценишь в юности. Очень обидно, когда к самому дорогому для тебя относятся снисходительно, с высока своего сомнительного опыта. Один из ее экспромтов, обращенных ко мне, запомнился:
Не увлекайся идеалом,
Смотри попроще ты кругом,
Сумей найти большое в малом
И остроумное в смешном.
В первый же день как мы приехали в Москву и оказались у бабушки, мы познакомились там с новой для нас игрой: секретер. Все играющие назывались или городами, или цветами, или животными и т. п., и каждый должен написать всем играющим по записке с вопросом, причем у них все записки писались в стихах, ответы тоже. Обычно вопрос задавался на злобу дня, и старались его связать с названием играющего. Когда все ответы были готовы, записки собирались, и кто-нибудь один читал их вслух – это было самое интересное. Много было остроумия. Конечно, на первом месте всегда была тетя Натуля. Игра эта нам с Ташей очень понравилась. <…>
А вечером, когда мы вернулись в «Славянский базар», нас ждало другое развлечение. Войдя в гостиницу, мы услышали громкие звуки духового оркестра, играли мазурку.
– Как у вас весело! – сказала мама, беря ключи у швейцара.
– Ay нас все святки ресторанный зал сдается на вечер под балы разным обществам. Сегодня сняло общество приказчиков, – сказал швейцар.
Так называли тогда работников прилавка. Ресторанный зал находился посредине здания гостиницы. И, как наш институтский зал, был вышиною в три этажа. Мы сразу это сообразили с Ташей и побежали к окнам коридора.
– Как интересно, – закричала я, – они все в костюмах, это бал-маскарад. Я еще ни разу в жизни не видела бала-маскарада!
– Я тоже, – подхватила Таша.
– Не кричите так, несчастные провинциалки, это неприлично – подглядывать чужой бал, – ворчала мама.
– А царский бал было прилично подглядывать. Нас специально возили, – парировала я.
– Мамочка, – говорила Таша, ласкаясь к ней, – Леля видела царский бал, а мне разреши хоть приказчицкий посмотреть!
Она махнула на нас рукой и пошла в номер. Мы быстро спустились в бельэтаж. Там все окна были пустые, и мы с большим интересом разглядывали костюмы. Была Ночь в бархатном платье с вышитыми на нем золотыми и серебряными звездами, была Снегурочка и Весна, было несколько русалок в зеленых платьях с зелеными лентами-водорослями в распущенных волосах. Были персонажи из опер: Кармен, Тореадор и Мефистофель. Но больше всего нам понравился очень оригинальный костюм: один мужчина изображал сразу и жениха, и невесту. Одна половина его была одета в белое подвенечное платье, с фатой и шлейфом, а другая – в черный фрак с манишкой. И голова точно разделялась пополам: на одной к фате приколот флердоранж, а на другой – модный в то время у мужчин кок. Но бедняга все время должен был танцевать один, и у него это получалось довольно здорово. В мазурке он правой ногой, в белой атласной туфельке, плавно скользил, а левой, в черной штиблете, притоптывал. Вальсировал он, нежно обняв себя за плечи. Насмотревшись вдоволь на костюмы и на целовавшихся в уголке под пальмой Арлекина и цыганку, мы вернулись в номер.
А завтра, 7 января, Таша должна была ехать в институт. Мне было очень грустно расставаться с ней и, конечно, жалко ее: она, можно сказать, едет в плен, а я свободна. Однако она, по правде сказать, моя незаслуженная, вернее, незаконная свобода, немного тяготила меня, а что будет дальше с моим образованием? Ведь я мечтала поступить на курсы. Здоровье мое стало лучше, намного лучше, чем две последние зимы.
Но эту неопределенность и неуверенность положения я чувствовала не только по отношению к себе, она разлита была всюду. Люди не смотрели вперед, боялись загадывать. Всякие решения отсрочивали, даже женитьбу откладывали до окончания войны. И вместе с тем всякие дельцы и предприниматели шли в гору и богатели, те, кто умел «в мутной воде рыбку ловить». Еще одна пословица была в ходу в то время: «Кому война, а кому – подай Господи». Москву наводнили беженцы, ведь вся Польша была у немцев; беженцы, конечно, из богатых слоев населения.
Как-то мама, одеваясь с тетей Натулей для выхода на улицу, заметила:
– Наши воротники давно пора на свалку, как сейчас Москва одевается! Перещеголяла Петроград, какие меха! Соболя, горностай, бобры, а уж котиковые и каракулевые манто на каждом шагу. А бриллиантов сколько, и не «тетовские», а настоящие.
– Еще бы, все варшавские звезды здесь, – ответила тетя Натуля, – а я не завидую: все, что на мне, заработано собственным трудом.
Доставив Ташу в институт, мама повела меня к зубному врачу. Фамилия его была Морачевский, жил он в Брюсовском переулке, на тогдашней Никитской улице. В большой приемной много народу, слышалась, как и во многих местах Москвы, польская речь. На столах лежали новые журналы. Ждать пришлось долго, я впилась в журналы. В те годы их выходило очень много – и толстых, и тонких. Мы любили читать «Ниву», но с начала войны она стала печатать только военные материалы и была ура-патриотической. «Синий журнал» очень любил сенсации и всегда смаковал их, снабжая плохими фотографиями. Кроме того, оба эти журнала последние годы стали печататься на очень плохой бумаге. «Огонек» тоже изменил свое лицо: художественную литературу печатал мало. Нравилось мне «Солнце России». Из толстых журналов я любила «Русскую мысль», «Русское богатство» и, больше всего, «Жизнь», но она выходила недолго. Я зачиталась в приемной Морачевского каким-то интересным рассказом и только хотела приняться за окончание в следующем номере, как подошла наша очередь.
