– А вам не кажется, что ваши пациенты или разбегутся, или устроят вам скандал?
Но тут же мне становится стыдно за мою невежливость, и я тихо говорю:
– Простите, пожалуйста!
Лицо Морачевского вдруг расплывается в улыбке.
– Вы удивительно непосредственны. Ну хорошо, отложим наш разговор об анархистах до следующего раза.
Когда я вышла в приемную, на больших стенных часах было без четверти пять. «Успею купить «Чтеца-декламатора» и не опоздаю к обеду». Пожилая горничная пытается мне помочь одеться, но я со словами «спасибо, я сама» быстро накидываю свою черную плюшевую шубку, надеваю черную, под котик, шапочку и бегом по лестнице, бегом по Брюсовскому на Тверскую.
На другой день Морачевский назначил мне в 11, и я поднялась рано, чтобы полюбоваться утренней Москвой. <…>
Что меня удивляет, это то, что в своих хождениях по книжным магазинам не наткнулась я на Ахматову, Блока, Гумилева, Есенина. Очевидно, на них был большой спрос, а продавцы, видя мою необразованность, подсовывали мне залежалый товар, да и мои магазины были только на части Тверской и на Никитской, в другие я не ходила. Однако на томик Марины Цветаевой я наткнулась и была в восторге от ее стихов, но денег у меня не было, а продавец оказался придирчивый. Не дав мне прочесть и половины, он спросил:
– Вы, барышня, берете эту книгу?
Я, конечно, стушевалась, и пришлось уйти. Зато, идя по Тверской, вспоминала ее стихи про Тверскую и ее любовь к сестре Асе. «Кто для Аси нужнее Марины? Милой Асеньки кто мне милей?»
На другой день я шла к Морачевскому с каким-то беспокойным чувством. Мне стыдно было за мою резкость. Но Морачевский встретил меня как ни в чем не бывало и то шутил, то рассуждал по-прежнему. Обычно он назначал мне между двумя и шестью часами вечера или утром до 12 дня. Так просила мама – ей не хотелось, чтобы я ходила вечером по улицам.
Дело в том, что начиная с 9-10 часов вечера центральные улицы преображались. Появлялись богато одетые женщины, накрашенные. Краситься тогда считалось неприлично, и яркую косметику употребляли только женщины легкого поведения. Остальные же только слегка поправляли природу. А девушкам даже и это не разрешалось. Почему-то в то время среди многих мужчин было принято бегать по улицам за незнакомыми женщинами. Времени, что ли, у них свободного было много? Бежит такой тип за тобой, то обгонит и сделает стойку, пропустит вперед, и опять чувствуешь за собой неприятные тебе шаги. Зайдешь в магазин, думаешь избавиться. Нет! Ждет у дверей, как шпик. Я впервые столкнулась с этим именно тогда, во время моей почти самостоятельной жизни в Москве.
Как-то от бабушки вечером меня провожала Дуняша. Хотя была середина марта, но вечер казался весенним. Мы шли, мирно беседуя. Дуняша говорила, что не любит города.
– Лучше нашего Загоскина (так называлось имение бабушки) ничего нет. Сейчас снега сходят, половодье, ни пройти ни проехать.
– Что ж хорошего? – засмеялась я и вдруг заметила, что извозчик, который все время плелся за нами, обогнал нас и остановился.
Седок встал на ступеньку и вывернулся на нас. Неожиданно лошадь дернула, и он чуть было не шмякнулся носом об тумбу, но удержался. Вот тоже достопримечательность старой Москвы, эти тумбы. Они стояли на обычном тротуаре. Их назначение, очевидно, было предохранять тротуар от лошадей. Очень неуклюжее и громоздкое предохранение! Даже песенка такая была, которую пели подвыпившие студенты:
Через тумбу, тумбу раз,
Через тумбу, тумбу два,
Спотыкаемся.
Увидев, как седок клюкнул носом, я расхохоталась еще больше.
– Не шмейтесь, не шмейтесь, – заволновалась Дуняша. – Это он вас приметил.
И всю дорогу мы шли молчаливые и «достойные». А коляска ехала за нами следом и проводила нас до Петровских ворот.
Последний раз Морачевский назначил мне прийти к пол-восьмому вечера. Тема беседы на этот раз была вегетарианство и воздержание. Я не помню, как у меня лечились зубы, но тему беседы помню очень хорошо. Мне было очень интересно это слушать, как оратор он был силен: я говорю «как оратор», а не «как собеседник», беседы не получалось: говорило одно лицо, а у другого был, правда, раскрыт рот, но слова не произносились. И хотя я собиралась выйти пораньше, чтобы не нанимать извозчика, а на полученные опять от тети Сони деньги купить в «Мусагете» «Карма-йогу» (она стоила 60 копеек), все же вышла поздно. Пошла очень быстро, почти бегом, и у Никитских ворот, когда поворачивала на Тверской бульвар, почувствовала преследователя. Я еще ускорила шаг, он тоже почти бежал.
Я решила перейти улицу на Страстной площади, там всегда стоят патрули. Остановилась на углу и заметила, что извозчиков едет много, а вот надвигается автомобиль, непрерывно гудя. И вдруг кто-то взял меня под руку, я выдернула руку и посмотрела: офицер с довольно наглой физиономией.
– Разрешите хоть через улицу вас перевести: вы так бежите, что вас непременно раздавят.
Я шарахнулась от него и быстро пробежала два проезда. А патрулей нет. И вдруг, когда я дожидалась, чтобы перейти Тверскую, увидела напротив, у дома Страхового общества со статуей наверху, человека в студенческой куртке с винтовкой в руках и с красной повязкой на рукаве. На груди у него был прикреплен красный бант и даже на фуражке был красный лоскуток. Я так обрадовалась, что опрометью кинулась через Тверскую, и мне даже показалось, что я почувствовала дыхание лошади, мимо которой пробегала, – может, это от страху.
Человек стоял спокойно и поглядывал по сторонам. Я подходила к нему и не знала еще, что ему скажу.
– Простите, – робко начала я, – можно постоять рядом с вами, может, мой преследователь, увидев меня около вас, отстанет. Я от самых Никитских ворот бегу от него.
– А где он? – недоуменно спросил студент.
– А вон, видите, офицер в серой шинели переходит Тверскую, вот прошел мимо ломовика.
Студент направился навстречу офицеру. Я пошла рядом с ним. И вдруг офицер повернул обратно и стал опять переходить Тверскую, очевидно увидев меня рядом с новым стражем спокойствия.
– Спасибо большое, – сказала я, – теперь я спокойно дойду до дома, мне недалеко.
– Подождите меня здесь, я должен поговорить с ним.
– Зачем, вы его и не догоните, вон он поворачивает к Тверскому бульвару и скрылся из вида.
– Подождите минутку, товарищ, я провожу вас.
– Нет-нет, мне близко. – И я бегом побежала дальше. Бежала, а сердце наполнялось теплом: меня впервые назвали «товарищ».
И вот я в последний раз у Морачевского. Он, как всегда, приветствует меня, а у столика с инструментами я замечаю фигурку в белом халате и в белой косынке. Она поворачивается ко мне лицом, и я остолбенела. До чего же она красива! Тонкое библейское лицо, черные, с красивым разрезом глаза, длинные загнутые ресницы, а румяные щеки покрыты легким пушком. Ей не больше 17 лет.
