– Это Иоха, сестра моей жены, – говорит Морачевский, пристраивая мне удобнее подставку для головы. – Мечтает стать зубным врачом. Я взял ее к себе, пусть приучается.
Мне ставятся последние пломбы. Морачевский шутит, что злой дух советует ему сделать плохие пломбы, чтобы скорей увидеть меня.
– Но я поборол его, и зубы у вас теперь никогда не заболят. <…>
В этот день к бабушке позвонила мама из Можайска и обещала приехать завтра. А после обеда тетя Натуля сказала, обращаясь ко мне:
– Сколько времени ты живешь в Москве и ни разу не была у меня в Шереметевском переулке, пойдем сейчас ко мне.
В настоящее время москвичи совершенно разучились ходить благодаря обилию транспорта. Они спускаются на эскалаторе в метро, через 10–15 минут вынырнут опять на эскалаторе в противоположном конце Москвы. Они пересаживаются с автобуса на троллейбус, с троллейбуса на трамвай. А тогда… один многострадальный трамвай. И если извозчики были недоступны большинству, то у очень многих не было и пятачка на трамвай, а пересесть на второй и истратить 10 копеек вообще считалось легкомыслием. Причем маршруты тогдашних трамваев были короткие. И самый популярный способ передвижения был «одиннадцатый номер» – две ноги. Уж не говоря о студентах-репетиторах, объявления которых пестрели во всех газетах: «Ищу уроки, расстоянием не стесняюсь» (а сейчас студенты, торопясь на лекцию, ловят такси). Но даже те люди, которые могли иногда позволить себе нанять извозчика и, безусловно, имели пятачки на трамвай, даже те люди привыкли ходить пешком. Сейчас, когда вы спросите встречного прохожего, как пройти к тому или иному месту, он, объяснив вам, добавит:
– Только это далеко, лучше поезжайте на таком-то номере, ведь это три остановки троллейбуса.
А тогда на вопрос «Как проехать?» отвечали:
– Да что тут ехать? Пройдете три улицы, они не очень длинные, и все.
Конечно, формы и темпы жизни сильно изменились, с тех пор как наш транспорт экономит много времени для более важных дел, чем ходьба. Но и ходьбой пренебрегать не надо.
– Может, хочешь поехать на извозчике? – предложила тетя Натуля. – У меня деньги есть.
– Что ты, я так люблю московские улицы, ходить по ним для меня большое удовольствие.
– Правда любишь? А я их обожаю и, когда лето провожу в Загоскине, очень скучаю без них. Это давнишний наш спор с Соней о «курице» и «улице». Она больше любит «курицу», а я «улицу».
– Если под «курицей» подразумевать деревню и вообще природу, то я с тобой не согласна. Без природы я жить тоже не могу.
Так мы шли с тетей Натулей, беседуя на разные темы. Говорить с ней было очень интересно, хотя во многом я с ней не соглашалась. Шереметевский переулок, теперешняя улица Грановского, выходит на Воздвиженку, ныне проспект Калинина. Квартира, в которой тетя Натуля снимает комнату, помещается в очень хорошем по тогдашним временам доме. Дом этот называется тоже Шереметевский. Правда, квартира в полуподвале, но со своими удобствами. Дверь нам открыл сам хозяин, артист Большого театра Илья Яковлевич Соколов. Это плотный, невысокого роста мужчина с седовласыми кудрями. Я слышала раньше о нем от тетки. Он баритон, когда-то пользовался большим успехом, гастролировал по Италии и после поездки взял себе псевдоним Фалькони. Не помню, пел ли он тогда на сцене, но знаю, что учеников у него было много, которые ходили к нему на дом. Тетка звала его «матрос» и «хозяин».
Он жил в самых больших двух комнатах, а остальные сдавал. Собственно, жильцами у него были только две одинокие женщины: Наталия Ивановна и фельдшерица Ольга Федоровна, фамилии не помню. Была, конечно, и прислуга, пожилая женщина, которая жила у них давно. Эти четыре одиноких человека были очень дружны. Каждый вечер обязательно собирались вместе, и почему-то в самой маленькой, теткиной комнатке. Она, правда, была очень уютна. Мягкая мебель. Ковер на стене, в тон мебели, тяжелые портьеры, за японской вышитой ширмой кровать.
Соколов стал звать всех пить чай к нему в комнаты.
– Нет, спасибо, хозяин, – сказала тетя Натуля, – я хочу, чтобы Леля побыла у меня. <…>
Я высказывала тете Натуле, как мне нравится ее обиталище.
– Правда, мне здесь очень хорошо, и от Румянцевской библиотеки близко, и от «Офицерского экономического общества». – Так назывался универсальный магазин на Воздвиженке, сейчас там Военторг. – Люблю этот магазин: в одном здании можно купить многое, не надо бегать по Москве; «Мюр и Мерилиз» тоже хороши, но там всегда много народу.
Тетя Натуля показала мне свои любимые книги: Толстой Алексей Константинович, Козьма Прутков, Ибсен. Только мы заговорили о «Пер Гюнте», как раздался звонок, и вскоре в комнату постучали. В дверь вошел молодой красивый офицер.
– Это Борис Макарович Ольховский, – сказала тетя Натуля, – он друг моего племянника Кости Барсова, сына моей сестры Екатерины Ивановны. Едва успел закончить университет, как забрали в армию. Надолго вас отпустили, Боря?
– На три дня. Я только засвидетельствовал свое почтение к родителям и помчался к вам.
По быстрым взглядам, взволнованному голосу я все поняла и почувствовала себя лишней.
– Ты знаешь, тетя Натуля, – заговорила я, – мне надо домой; завтра утром мама приедет, надо привести в порядок свое хозяйство.
– Уж какое там у тебя хозяйство, – пробовала протестовать тетка, а у меня вырвалось совершенно неожиданно:
– Ведь вы, наверно, давно не виделись, человек приехал с фронта.
– Очень давно, – с виноватой улыбкой сказал Ольховский.
– Тогда давайте проводим Лелю до дома.
И мы вышли втроем. Разговор завязался интересный. Ольховский спросил про Костю Барсова и его жену. Костя недавно женился на молодой артистке, которая поет у Балиева в «Летучей мыши».
– Голос у Вали замечательный, ее номер «Соловей» Алябьева пользуется большим успехом, – сказала тетя Натуля, и разговор перешел на «Летучую мышь».
Я ничего не знала об этом театре, который вел талантливый артист Н.Ф. Балиев. Балиев работал раньше в Художественном театре, и «Летучая мышь» родилась из капустников артистов этого театра. Они рассказали мне, как оригинально там начинался один из спектаклей-концертов. <…>
Я и не заметила, как мы дошли до моего дома, пройдя, в сущности, большое расстояние от Шереметевского переулка до Петровских ворот.
Наутро приехала мама, я была очень рада ее видеть, но в Отяково ехать не хотелось. Если бы там была Таша! Мама с утра пошла по своим делам, а я одна по памятной дороге направилась к бабушке. Завтра мы уезжаем. <…>
А на другой день мы были уже в Отякове. Что может быть лучше апреля в деревне?! Если в городе весна была недавно прибывшей гостьей, то здесь она вела себя полновластной хозяйкой, и вся природа с радостью подчинялась ей. Еще снег, вздыхая, уходит в землю, а на солнце уже жарко. Еще нет расцветок зелени, но белое, черное и голубое кажется яркой гаммой красок. Еще нет запахов, а вместе с тем пахнет все: и эта черная разверченная дорога, и проталинки с прошлогодней травой, и местами сбившийся снег, и эта масса голубого воздуха, спустившаяся с неба, изумительно пахнет весной. И мне уже не жаль Москвы, мне хорошо и радостно здесь. И я опять пишу стихи, но теперь они получаются с декадентским уклоном, как в «Чтеце-декламаторе». <…>
