– Именно эти складки мне очень нравятся, – горячо заговорила Таша, – в них чувствуется сила воли и выдержка.
Я промолчала, но в душе соглашалась с ней. Штобэ мне очень нравился, но мне не хотелось, чтобы она узнала об этом. А вся окружающая нас природа с каждым днем по-весеннему хорошела. Расцвела сначала черемуха, потом сирень и жасмин. Стали появляться ландыши. Мы много времени проводили втроем. Я пробовала иногда отказываться от прогулки, чтобы оставить их вместе, но видела, что маме этого не хотелось, да и Штобэ почему-то настойчиво всегда звал меня.
Прошло недели полторы, и вдруг часть переводят – это всегда неожиданно. Мы, конечно, помрачнели. Штобэ пришел тоже грустный, но сказал, что они еще пробудут здесь дня два. Когда он пришел, мы с Ташей возились с щенятами нашей дворовой собаки Ласки. Щенят было много, и они очень истощали мать, мы решили подкармливать их молоком. Они были очень малы и лакать еще не умели, мы опускали в молоко соску из марли, и они вместе с соской потешно ловили губами молоко. Штобэ принял в щенятах горячее участие. Передавая мне щенка, он незаметно пожал мне руку; меня это удивило, и я невольно вопросительно посмотрела на него. Он ответил мне ласковым взглядом. Меня это очень огорчило. Я считала, что он должен быть влюблен в Ташу и ни к чему вдруг проявлять какое-то внимание ко мне. Прощаясь, он обычно задерживал Ташину руку, на этот раз он задержал и мою, я быстро ее выдернула. Таша ничего не заметила. <…>
И вот Штобэ пришел к вечеру вместе с остальными двумя офицерами проститься. Завтра они уезжают. Таша молчала и не смотрела на него. Я пробовала все сгладить и держать себя весело, хотя на сердце скребло, но у меня получилось плохо.
– Наверно, и не вспомните обо мне, – сказал он напоследок. Таша опустила глаза и молча пожала плечами.
Итак, все кончилось.
Но Штобэ, конечно, оказался неправ. Вспоминали мы его очень часто. Разговоров было много, но так я никогда и не выдала себя Таше. <…>
Наступила пора земляники и сенокоса. Сколько, бывало, земляники мы ели в детстве! Ходили на подножный корм. Она росла по краям рва. Но это, конечно, немного, а главное, мама покупала целыми кувшинами. Дело в том, что в наших местах земляника росла главным образом на вырубках, в лесу. Вырубки эти у нас назывались «сечью». Такие «сечи» были за деревней Бугайлово и в стороне от деревни Косьмово. Так вот, бугайловские и косьмовские молоденькие девчонки носили мимо нас свой душистый товар на можайский рынок. Уставит такая девчонка в большую корзину домашнего плетения пять или шесть глиняных крынок и тащит за восемь-десять верст. Бидонов тогда в деревне не было, и молоко возили в крынках. Вообще, посуда была примитивна. Тяжелые черные чугуны для печки, глиняные горшки и крынки и еще деревянные миски – вот вся посуда тогдашней деревни. Многие из косьмовских и бугайловских девушек заходили к нам по пути. Соблазн был велик, и мама накупала земляники целые блюда. Если она очень ограничивала нас в сладостях, выдавала по конфетке к чаю, то здесь сама предлагала нам:
– Ешьте, ешьте, она полезная.
И мы наваливались. В такие дни во всем нашем домике пахло земляникой. Много варили варенья, и ничуть не меньше, чем есть землянику, я любила вдыхать в себя этот изумительный запах. А как приятно было пересыпать спелые ягоды из крынки на большое белое блюдо с цветочками. Перед тем как отдать крынку, я обязательно понюхаю ее. Мне и сейчас ясно представляются ее глиняные, измазанные в землянике стенки и прилипший зеленый листок на дне. Конечно, в это лето, в связи с повышением цен, и земляника подорожала, но все же мы ее поели. Ели мы с сахарным песком, и с молоком, и с черным хлебом, а больше всего любили сорвать в саду травинку, очистить ее столбик и брать каждую ягодку отдельно этим стебельком, она просто таяла во рту. «Ну и гурманы», – смеялась мама.
Покос обычно начинался ближе к Петрову дню. Луг перед усадьбой направо и налево от проездной дороги и всю землю под фруктовым садом мама сдавала отяковским крестьянам, как тогда называлось, «исполу». За работу отяковские брали половину сена себе, а наше сено убирали в сарай. Так было еще при дедушке. Когда сено было убрано, мама должна была «поставить» два ведра вина: ведро водки и ведро сладкого «для баб». К водке полагалась закуска: соленые огурцы и кислая капуста. Обычно с зимы откладывалось и то и другое в погреб «для покоса». К сладкому вину бабам полагались пряники и рожки.
Вот эти рожки, самое дешевое, вроде семечек, угощение, почему-то исчезли с лица земли вместе со старым режимом. Я не знаю, из какого растения они делались. Они были засушены до деревянности. И когда с трудом откусишь коричневый кусочек и пососешь его, во рту делалось очень сладко и попадались тоже коричневые семечки. Это было также народное средство от кашля. Помню, когда мы болели коклюшем, нам заваривали кипятком эти рожки в большом чайнике и мы пили настой, а потом с удовольствием поедали распаренную мякоть. Вспоминая о старых неприхотливых угощениях, не могу не помянуть добрым словом русские баранки. Не пышные бублики, не сушки десяти сортов, а простые баранки. Они делались сдобные и постные, они припахивали подсолнечным маслом, тесто было немного тягучее, и вкусно похрустывала корочка.
На покос приходили «миром», нарядные. Женщины в ярких платьях и пестрых платках, рубахи мужчин не уступали в яркости, а старики обязательно в белых. С детства мы любили вертеться на покосе, шевелили и гребли сено. Таша ездила на возах (я, конечно, боялась), и любили утаптывать подаваемые охапки на сеновале. В памяти остался душистый, просто пьянящий запах сена, ощущение иголочек во всем теле. Став уже взрослой, я стеснялась идти на покос, стеснялась своей неумелости – девушки моего возраста ловко навивали воз, даже умели подавать на вилах большие охапки. Таша же находилась там все время и, сидя на возу, правила лошадью.
Но больше всего мы любили слушать песни, а так как главным образом они исполнялись уже во время выпивки, мы прятались с Ташей в кустах около канавки и слушали. Запевалой была хрупкая, тоненькая девочка, ее все звали Хреська. Я как-то спросила: «Как твое настоящее имя?» «Христина», – гордо ответила она. Была она невысокого роста, с большими голубыми глазами и тоненькой льняной косичкой, очень живая и веселая. Она с таким чувством исполняла грустные песни, а ведь большинство старых песен грустные. Ее голос звенел, как колокольчик, и был в нем какой-то неуловимый оттенок; этот чисто русский народный оттенок звучал также в голосе моей любимой современной певицы, народной артистки СССР Людмилы Зыкиной.
Лето проходило, мы с Ташей, как обычно, получали много писем от подруг. Таше писали чуть ли не все девочки из ее класса. Были письма наивные и неинтересные. Например: «Как ты проводишь время? Я ничего себе. Начала ли делать задания на лето? Я еще нет…» и т. п. Но были и интересные. Некая Наташа Леонтева очень занимательно и подробно описывала, как она влюбилась в своего учителя, которого ей взяли для подготовки к экзаменам в гимназию. Увлечение оказалось взаимным. Но вот обо всем узнала мать, она рассчиталась с учителем и предложила ему уехать, а Наташа убежала из дома. До половины ночи бродила она по лесам и полям, была холодная, сырая погода, лил дождь. «Я хотела простудиться и заболеть в отместку маме, но даже не получила насморка!»
