Туманиха стала часто заходить к нам, то за солью, то за спичками, причем спички она называла «сернички». Мы как-то попросили ее совета в печении ржаного хлеба. Но советы ее были довольно расплывчаты. «Все одно», говорила она, и «как хошь». Мы вспоминали Марфушины румяные «хлебушки» и корили себя за то, что так и не научились ее искусству: казалось, лето велико, успеем научиться в следующий раз, а осень и отъезд Марфуши подошли неожиданно. Однажды Таша, не удовлетворившись уклончивыми ответами Туманихи, попросила:
– Вы нам скажите, как бы вы сделали, если бы для себя пекли? Как по-вашему?
– По-моему, – ответила Туманиха и задумалась, – по-моему… как хошь. – И вдруг рассердилась: – Да что вы меня спрашиваете, я ведь как бутылка темная, а теперь что и знала, позабыла.
Длинными осенними вечерами в Отякове было особенно тоскливо и даже жутко. Мама решила продать Милого. Яков понял, что мы свертываемся, и сказал, что он поступит на пожарку. Мы остались втроем, отделенные от деревни дремучим парком. Мама стала искать нам квартиру в Можайске, и теперь Таша уже не говорила: «Неужели тебе здесь плохо?» Она мечтала, как мы будем ходить в Можайске в кино, а я мечтала, что поступлю на работу, буду заниматься интересным и нужным делом, а по вечерам приходить домой с работы и делиться своими впечатлениями. И все наши мысли и мечты старались вырваться из Отякова, которое было так дорого раньше и в котором теперь мы чувствуем себя выкинутыми из жизни отщепенцами.
Вдруг у нас появилась Дуня. Уже несколько лет мы почти не встречались с ней. Она стала брать работу на дом с фабрики под Можайском, где делались соломенные колпачки для винных бутылок. Как-то, зайдя к ней, я посмотрела на ее производство. Деревянная бутылка, утыканная гвоздиками. Дуня должна была зацеплять соломинки за эти гвоздики, а потом осторожно снимать готовый чехол с бутылки. Работа кропотливая и очень плохо оплачиваемая. Теперь же, в связи с революцией, хозяева уехали, и фабрика закрылась. Дуне уже был двадцать один год. То же строгое иконописное лицо и задумчивые, в душу смотрящие глаза. С первых же слов мы почувствовали взаимную прежнюю близость, и нам все так же было интересно с ней. Она очень одобрила наш переезд в Можайск.
И вот квартира найдена, на Большой Афанасьевской улице, в доме Власовых, у которых мы много лет брали на книжку мясо. Милый продан, осталась Радость и корова Дуська, коза Джали тоже продана, к большому огорчению Таши. Денег на переезд нужно много. Да и продукты теперь достаются, как говорится, «из-под полы», но по очень дорогим ценам. Лавки в городе все закрыты. Власовы сдали нам помещение для лошади и для коровы, а также два сарайчика под дрова и сено. У них двор был большой и всяких служб много, торговля шла основательная, а сейчас постепенно свертывается. Мама часто ездит в город. Иногда ее сопровождает Таша, а я остаюсь дома. Уже установилась санная дорога, и началось белое безмолвие, и опять мне от него тоскливо.
Однажды я с нетерпением поджидала их из города. Наконец-то вот они, но в санках сидят трое. Я вышла на крыльцо. Мама с сумкой вылезла, а Таша весело сказала сидящей с ними румяной девушке в шинели:
– Зина, мы с вами проедем до конюшни, я распрягу лошадь, и вы мне поможете вкатить санки в сарай, – и они уехали.
– Что это за Зина? – спросила я маму.
– Ты понимаешь, она очень удачно подвернулась. Воевала на фронте в ударном женском батальоне, а сейчас его расформировали, и она оказалась без денег в Можайске. Я встретила около почты Грушецкую и рассказала ей, что мы переезжаем, как много хлопот и как трудно одним. А Зина стояла в отдалении. Когда Грушецкая ушла на почту, она подошла ко мне и предложила взять ее в прислуги на время переезда. Она нуждается в деньгах, у нее нет даже на дорогу к матери в Рязанскую губернию. «Месяц я бы пожила у вас», – сказала Зина и показала свои военные документы. Мы с Ташей решили взять ее.
Зина оказалась изумительным человеком. Ее помощь была так существенна, что мне кажется, не будь ее, мы никогда не сумели бы так быстро и хорошо уложиться. С первого же дня мы подружились с ней. Нас очень интересовала ее военная жизнь, она рассказывала нам правдиво и просто, но много заниматься разговорами не давала.
– Э, так мы за месяц не уложимся, а я еще хотела вам помочь при разборке. Я ведь матери еще в батальоне написала, что скоро приеду домой. – И она притаскивала из чулана очередную корзину. – А сюда что укладывать?
Нам казалось, что мы знаем Зину давно. Она была плотная, коренастая. Лет ей было двадцать – двадцать один, светлые волосы подстрижены под польку. Такая стрижка среди женщин тогда встречалась. Стричь волосы стало модно с самого начала войны. От Зины у меня остались впечатления как от хорошего, надежного друга, который сам попал в беду и горячо и существенно помог растерявшимся людям.
Наконец назначен день отъезда. Проводами ведает Ульяна Воронина, она взялась договориться с отяковскими и наняла тринадцать подвод, ведь кроме вещей нужно еще везти сено и дрова, а деревенские розвальни невелики. Суета последних дней не давала возможности разобраться в своих чувствах, связанных с отъездом. Но даже в самые последние моменты грусти я не ощущала, решила, что это, наверно, я такая деревянная, и, улучив минутку в самой суматохе, обратилась к Таше:
– Тебе жалко Отяково?
– Немножко грустно, но оставаться здесь я больше не хочу, – твердо сказала она.
– Ну, как будто все, – в изнеможении вздохнула мама.
– Надо всем присесть ненадолго, по старой примете, – предложила Ульяна.
– Это садятся для того, чтобы вернуться, а мы возвращаться не собираемся, – устало проговорила мама.
Я последний раз окинула взглядом почти пустые комнаты. В доме гулко раздавались голоса. Ободранные стены. Я заглянула в детскую. На минуточку сжалось сердце при виде лежанки со сводными картинками.
– Замок-то ты припасла, Наталья Сергеевна? – раздался неестественно громкий голос Алексея Крайнего.
– А на что он? – спросила мама.
– Нет-нет, для порядка надо, – проговорил Крайний и хлопотливо пошел снимать замок с конюшни.
Подводы тронулись. Впереди ехала мама с Ульяной, а на последней, запряженной Радостью в наши санки, прилепились Таша, Зина и я. Она была завалена остаточными, случайными вещами. Тринадцать подвод! Кажется, колоссальное количество вещей! А на самом деле не так уж и много. Двое розвальней пошло под сено, двое под дрова, одни под рояль, одни под буфет, он был громадный, одни под книжный шкаф, тоже широченный, русские книги мы взяли все, а французские так целиком в шкафу и оставили. Там были редчайшие издания – журнал Autour du Monde за несколько лет, прекрасно изданный фолиант о Японии и много других. Итак, я насчитала уже семь розвальней, остается шесть. Большой турецкий диван, обеденный стол, мамин шифоньер, комодик из детской, гардероб, стулья, кухонный стол, табуретки и очень много связок книг, конечно, посуда и все остальное. Большой гардероб и комод, стоящие в передней, остались на местах. Осталось также наше любимое зеленое кресло. Я настаивала взять, мама сердилась: «Ты что, на мостовой его собираешься расставлять, ведь там даже палисадника нет». Кроватей мы взяли только две – решили, что я буду спать на диване. Вот об этом впоследствии очень жалели! У приезжающих на можайский базар крестьян был большой спрос на железные кровати. За кровать давали полпуда ржаной муки. А у нас их имелось несколько штук, и в даче, и во флигеле. В общем, все вещи, кроме дров, сена и рояля, поместились бы на современном хорошем грузовике.
