Дом оказался большой, у нас отдельный вход с улицы. Крошечное крылечко с тремя ступеньками, вместо перил две скамеечки. Больше трех человек на этом крыльце не уместятся. Небольшие сени, из них есть выход во двор. Налево от входа дверь в наше помещение: маленькая передняя, двери налево, направо и прямо. Налево маленькая комнатка с одним окном на улицу, метров восемь. Направо – темная комнатка еще меньше, метров шесть, и прямо – дверь в большую комнату, метров тридцать пять, окон в ней даже чересчур много. Хозяева называли ее «зало». Странно строили в старину – или клетушки, или «зало».
Вот все вещи втащены в помещение. Радость и Дуська водворены в стойла, сено и дрова уложены в сарай. Возчики пожимают нам руки и произносят добрые пожелания. Мы в изнеможении, а мама пытается шутить. Когда последние розвальни скрылись за поворотом дороги, она, садясь на скамеечку у крыльца, произносит: «Так расправились возмущенные крестьяне со своей тиранкой-помещицей!»
В Можайске
Мы расставлялись и разбирались долго и устроились очень уютно. В маленькой светлой комнате встали только две кровати, там спали мама и Таша. А большую комнату мы разгородили шкафами на три комнатки: столовую, гостиную и кабинет, получилось все микроскопическое, но нам очень нравилось. В гостиной, на диване, спала я. Тот уголок, который мы называли кабинетом, очень украшал мамин старинный письменный столик красного дерева, с бронзовыми небольшими колоннами, двухъярусный. На втором помещалось несколько небольших ящичков, тоже украшенных бронзой. Обратную сторону буфета, отделяющего этот уголок, мы завесили цветным ковром.
Зина опять очень много помогала нам, но она торопилась домой, ей хотелось к матери. Мама испекла ей на дорогу калабашку серого хлеба и дала кусок свиного сала. Никогда раньше мы в рот не брали свиное сало, а теперь это было самым замечательным лакомством. Зина сказала нам, что уезжает от нас как от родных. Мы тоже чувствовали в ней близкого друга. Можно годами жить бок о бок с каким-нибудь человеком, в конце концов привыкнуть к нему, но дружбы и близости не испытывать, а иногда за какой-нибудь месяц прямо припаяешься сердцем.
– Ну, все убрано, расставлено, сегодня пойду в исполком просить себе работу, – однажды утром сказала мама. Заявление было написано дома. Мама упомянула, что она закончила институт и знает два языка.
Мы с нетерпением ждали ее возвращения. Она вернулась довольно скоро.
– Сказали за ответом прийти завтра. Все спрашивали, сколько десятин земли у меня было, сколько рабочих я держала и куда поставляла продукцию из имения. И когда я рассказала, как мы жили, по-моему, мне не поверили.
На другой день мама вернулась еще быстрее. Она принесла обратно свое заявление. На нем крупными буквами красным карандашом была сделана резолюция: «Предоставить место прачки в богадельне».
– Что же делать? Неужели и меня не возьмут на работу? Я же не помещица, – возмущалась я.
– Именно мы с тобой и помещицы, а мама только наша опекунша, – с грустью сказала Таша.
Вскоре вдруг блеснула какая-то надежда. Бывший можайский судья, пожилой и одинокий мужчина, живший недалеко от нас в собственном доме, рассказал маме, что у него есть квартира в Москве, он сдавал комнаты жильцам. А недавно, съездив в Москву, обнаружил, что из двух комнат жильцы куда-то уехали, и он предлагает сдать нам эти комнаты. Узнав от мамы о ее неудаче с работой, он советует уехать в Москву, там открылось много разных учреждений, и желающих работать берут без отказа.
– Там вы и преподавать языки сможете, – закончил он.
Возможность попасть в Москву нас с Ташей очень прельстила, а мама отнеслась к этому предложению очень неуверенно.
– Да как мы поедем? Сесть в поезд сейчас очень трудно, а что будет с вещами? – В общем, решения мама никакого не принимала.
С переездом в Можайск образ жизни нашей мало изменился. Так же ухаживали за лошадью и коровой, топили печки, их было две, обед готовили на общей кухне, в подвале, мы туда попадали из сеней. Я так же старательно убирала комнаты и трясла коврики. Но, конечно, стало веселее, не было так жутко и тоскливо длинными, темными вечерами. Раз в неделю ходили в кино, записались в библиотеку.
Семья наших хозяев Власовых была большая. Две пожилые вдовы, их умершие мужья были братья. У старшей – два взрослых сына и две тоже взрослые дочери. У младшей – старшая дочь, мне ровесница, и еще девочка лет двенадцати. В лавке орудовали два здоровенных парня, мясом они не торговали, а варили колбасу. Продавали ее по семи рублей за фунт, это с самого начала как мы приехали, потом, конечно, дорого, а после торговля была ликвидирована. Мы только один раз попробовали эту колбасу, и у меня до сих пор осталось впечатление необыкновенной вкусности.
Вскоре после нашего приезда в семье Власовых состоялась свадьба. Выдавали замуж одну из дочерей старшей вдовы. Ей было лет двадцать восемь. Моя однолетка Надя, дочь младшей вдовы, успела мне рассказать, что ее двоюродная сестра «женихалась» шесть лет из-за того, что родители сначала никак не могли договориться, где жить молодым, а потом решили построить им сообща отдельный дом и ждали конца войны. Шесть лет бедная пара встречалась только на улице, зимой и осенью шествовали под ручку по Большой Афанасьевской, а весной и летом в городском саду, и только когда новая власть стала реквизировать у купцов дома, решили срочно их поженить.
Нас пригласили на свадьбу. За восемнадцать лет моей жизни мне ни разу не пришлось быть на свадьбе. Помню, как-то еще в раннем детстве Дуня затащила нас на деревенскую свадьбу, я плохо ее помню, да и смотрели мы недолго, но у меня осталось впечатление очень яркое и веселое. Помню, как жених выкупал невесту у подруг, и мне очень понравилось, что взрослые люди так интересно играют. Эта же свадьба произвела на нас всех очень нудное впечатление. Не было ни музыки, ни танцев, ни песен. Стояли длинные столы в больших двух залах. Расположены гости по возрасту, мужчины и женщины отдельно. За столом у мужчин было свое, особое веселье – они с удовольствием пили самогон и кричали «горько». Жених и невеста вставали и покорно целовались. За женским столом царила тишина и скука. Молча разглядывали туалеты соседок и потягивали из больших фужеров лимонад. Напротив меня сидела моя сверстница, хохотушка Надя. Она совершенно преобразилась. Высокий ворот подпирал ее шею. Светлые кудряшки были подобраны в пучок, платье на ней было какое-то старинное, с множеством пуговок и мелких складочек. Ее смешливая мордочка принимала важный и торжественный вид. Когда я пробовала заговорить с ней, она отвечала односложно и изумленно смотрела на меня. По ее поведению, а также и других девушек, я поняла, что женщины этого круга на больших сборищах должны молчать. Говорить имеют право только мужчины. Мне казалось, что сидение за столом никогда не кончится. Когда наконец нам удалось уйти к себе, я заметила, что Таша разглаживает пальцами щеки и углы рта. «Ты что это?» – удивилась я. «Я снимаю с лица глупую улыбку, от которой заболели мускулы».
Ближе всех мы познакомились с младшими членами семьи Власовых, с Надей и ее сестрой Валей. Надя в этом году должна была закончить епархиальное училище, находящееся где-то под Москвой, но его закрыли, и она приехала домой. Епархиальное училище давало право работать сельской учительницей. Надя попросила назначение в деревню и теперь ждала ответа как у моря погоды, подобно нам. Младшей, Вале, очень нравилось слушать Ташину игру на рояле. Таша с первого же дня не изменила своей привычке ежедневно упражняться. Валя забиралась в уголок дивана и внимательно слушала даже гаммы и Ганон. А Надя приходила к нам после обеда, часа в три, когда начиналось гуляние по Большой Афанасьевской. Только окна нашей «залы» и одно маленькой комнаты выходили на улицу, из остальных помещений все окна выходили во двор. «Можно посмотреть у вас в окошко на гуляние?» – спрашивала Надя, и мы присаживались к окну. Надя рассказывала о гуляющих:
