– А вот это польки-беженцы, Зося и Янина. Они у Симы Лашиной живут. Домик у Симы завалюшка, крошечный, где они там все помещаются? – Мы давно заметили этих двух девушек, они резко отличались от можайских барышень. Обе тоненькие, стройные, одеты одинаково: в синие костюмы, на головах темно-красные платки с синими цветами.
– Нам с Ташей они очень нравятся, – сказала я, – они как-то выделяются.
– Своей худобой, – презрительно ответила Надя.
– И одеты они со вкусом, – продолжала я.
– А у них, кроме этих костюмов, больше ничего нет. Они только в них ходят. А вот, смотрите, миллионерши Стеклянни-ковой сынок со своей женой пошел, вон как она разодета. А это моя старшая двоюродная сестричка со своим любезным, спасибо хоть, что он трезвый.
– Так ведь это брат наших портних Зининых. Он пьяница? – удивилась Таша.
– Он самый и есть, – говорит Надя, провожая его взглядом. – Влюбилась моя сестричка в него уж несколько лет тому назад, а тетя Маша, ее мать, говорит: «Пока я жива, за пьяницу тебя не отдам». Вот и встречаются только на людях, а к Шуре хорошие женихи сватались, всем отказала. А ведь он красивый, этот Зинин, из себя видный, и в руках у него ремесло есть, что хочешь может починить – и машинки швейные, и керосинки. Но вот беда, зашибает! – солидно проговорила Надя, явно подражая кому-то. И вдруг весело вскрикнула: – Ой, смотрите, моя симпатия идет, только он на меня внимания не обращает! – Обгоняя гуляющих, вперед пробирался бывший офицер. – Это Герман Николай Иванович, он остался на том же военном складе и при большевиках служить, а много офицеров разбежались.
Этого человека мы с Ташей тоже заметили. Встречаясь с нами, он всегда очень пристально смотрел на Ташу. А раз я не утерпела и оглянулась и увидела, что он стоит на дороге, глядя Таше вслед.
– Ну, я пойду тоже гулять, вон моя подружка идет за мной. – И Надя, напевая, убежала.
Заходили к нам приезжающие в Можайск отяковские: Ульяна Воронина, Дуня Танетова, Алексей Крайний. Рассказывали, что из нашего бывшего дома постепенно все вытащили, даже дверные ручки и вьюшки, закрывающие трубу. А французские книги ребятишки тащили пачками, и даже вырванные листы оставались на дорожке в парке, ведущей в деревню. К этому мы были готовы. Поэтому и замок мама не собиралась вешать, а если о чем жалели, то только о железных кроватях, которые мы по легкомыслию не взяли, а теперь были бы обеспечены ржаной мукой – самым существенным продуктом.
Город жил странной жизнью. С одной стороны, можайское купечество, переехавшие из своих небольших имений помещики (было еще несколько таких семей), духовенство, вообще – «буржуи», а с другой – большевики, творящие новую жизнь, озабоченные и занятые. Свет от керосиновых коптилок горел всю ночь в исполкоме и других вновь открытых советских учреждениях. «Буржуи» жили настороженно, все лавки давно закрылись, привычной работы не осталось, главная цель и забота – доставать пропитание, а это было сложно. Ездили куда-то за хлебом, перепродавали друг другу добытые неведомыми путями продукты. Мы хотя и примыкали к «буржуям», но наше дело было простое: с утра мама шла на базар и предлагала намеченную к продаже вещь, а чаще приводила покупателя на дом. В настоящий момент намеченная вещь – это Радость. Любимым нашим занятием с Ташей было кататься на Радости. Мама относилась к этому неодобрительно. Вообще, после предоставления ей места в богадельне она очень помрачнела и удивлялась нашей жизнерадостности, которая с переездом в Можайск вновь окрепла.
– Мамочка, – говорили мы, – вдруг завтра тебе подвернется покупатель, так неужели в последний раз не дашь нам покататься? – Покупатель не подворачивался, и таких последних раз было много. По городу мы не катались, а всегда выезжали из-под железнодорожного моста направо. Налево, мимо станции, шел путь в Отяково, и мы знали, что дорога там хуже. Вот тут Таша пускала Радость рысью. Кругом бело, комья снега летят прямо в лицо, и от быстрой езды захватывает дух. Встречных лошадей почти не попадалось, а такой роскоши, как автомобили, в Можайске и в помине не было.
Встречались нам иногда еще одни любители катания. Они часто проносились мимо наших окон по Большой Афанасьевской на породистом рысаке, запряженном в изящные саночки с меховой полостью. Все от той же Нади мы узнали, что два молодых человека, сидящие в санках, – бывшие владельцы фабрики под Можайском. А третья неизменно сидящая с ними девушка – Лиля Покровская, дочь начальника тюрьмы. Ее отец так и остался при советской власти на той должности, которую он занимал много лет при царе.
– Умеют люди устраиваться, – сетовала Надя. – Начальник тюрьмы! А мне из-за купеческого происхождения место сельской учительницы не дают.
С этими любителями катания Таша иногда устраивала гонки. Победа была переменной. Радость не любила, чтобы ее обгоняли. Иногда мы брали с собой нашего случайного знакомого, пятилетнего мальчишку Кольку. Колька был очень хорош. Голубоглазый, румяный крепыш с золотистыми волосенками. Он жил неподалеку, в маленьком домике, и неизменно появлялся, когда открывались ворота двора и выезжала запряженная лошадь. Иногда он проникал во двор раньше, пока Таша еще запрягала. Он приходил в такой восторг от Радости и задавал такие смешные вопросы, что сразу завоевал наше расположение. Мать его была миловидная, но изнуренная нуждой женщина. Муж ее погиб на войне, она ходила поденщицей по стиркам, и с каждым месяцем желающих предложить ей работу находилось все меньше и меньше. В общем, Колька был всегда голодный. Вскоре он стал появляться у нас в доме и, что бы ему ни давали, съедал все без остатка. Во время катания он приходил в экстаз, издавал дикие возгласы, а чаще всего выкрикивал: «Пошла писать губерния!», причем говорил он немного в нос.
Наше возвращение становилось буквально падением с неба на землю. Мама ворчала:
– Раскатываются, а дела стоят: у Таши стойла плохо вычищены, смотри, у хозяев какая чистота, а у Ольги на кухне гора посуды.
– Мамочка, – возмущалась Таша, – я сегодня чистила, а за двумя мужиками мне не угнаться.
Ольге возразить было нечего, и я молча шла в подвал мыть посуду. Когда наступал вожделенный час обеда, Колька обязательно появлялся у нас.
– У матери замок на двери висит, – важно заявлял он. При виде очень незатейливой еды его глаза загорались, так же как и во время катания. Не посадить Кольку за стол было бы варварством.
– Я удивляюсь, – сказала мама, – почему Настя (Колькина мать) так плохо живет и ребенок всегда голодный. Ведь она не буржуйка презренная, как мы, а настоящая пролетарка. Почему она не обратится в исполком и не получит там место?
– А вы знаете, что в исполкоме второй месяц никому жалованья не платят? – возразила Таша. – Мне Настя говорила, а от стирок она хоть что-нибудь принесет.
– И люди работают и сидят ночи напролет без жалованья! – задумчиво проговорила я.
– Спаси Бог, – солидно произнес Колька, вставая из-за стола и отдуваясь. <…>
Зима в Можайске
Начались сильные морозы. С Зиниными мама все время поддерживала связь. Сестры очень бедствовали, девочек они давно распустили по домам, заказов почти не было. Я и Таша временами носили им то творогу, то кринку молока. Корова наша в этом году телиться не будет, она оказалась яловая и молока стала давать намного меньше. Продукты все дорожали. Иногда вдруг на базарной площади, в бывших торговых рядах, начиналась бесплатная выдача каких-либо продуктов. Главным образом это была мороженая картошка или кислая капуста. Никакой системы в этих выдачах не было. Давали всем подряд, по определенному количеству в одни руки. Раз пошел слух, что сегодня будут давать кислую капусту. Очередь становилась заранее. Было холодно. И вдруг маленькая фигурка Юлии Николаевны Зининой стала постепенно оседать и упала. Она потеряла сознание. Когда ее принесли домой, она была уже мертвая. Врач констатировал разрыв сердца. Невыносимо жалко было совершенно растерявшуюся от горя Александру Николаевну.
