Жители Можайска проявили большое внимание к сестрам-труженицам. Хоронил ее почти весь город. Брат Зининых протрезвел от потрясения и стал брать заказы на починку разных вещей. Мама навещала Александру Николаевну. Еще бывала она у Разумовских, а вообще мы вели уединенный образ жизни. Очень скрашивал наше существование Петр Иванович. Это был человек всесторонне образованный, о чем бы он ни заговорил, его было очень интересно слушать, была ли это история или литература. Особый знаток он был в живописи. Он оказался нашим первым и главным просветителем в области, о которой мы знали очень мало. Он приносил ценные альбомы, хранящиеся в библиотеке отца, и мы ждали его посещений, как, бывало, в детстве ждали прихода Дуни. Увлекая нас, он увлекался и сам, и постепенно его здоровье стало лучше, перестала дергаться бровь, он снова шутил и смеялся, а когда стал получать письма от друзей из Москвы, звавших его на работу, стал прежним и вскоре уехал в столицу.
Наконец нашлась покупательница на Радость. Ею оказалась пожилая, очень дородная крестьянка из дальней деревни. Она рекомендовала себя староверкой. В обращении была очень мягка и как-то льстиво-угодлива. Когда узнала мамино имя, стала ее называть «милая Нота» (очевидно, уменьшительное от Наталии). Нас с Ташей это смешило, и мы так прозвали ее. Выяснилось, что в один день побывать на можайском базаре и вернуться домой она не успевает. В город она приезжает редко и ночует у «свояков», но там очень «долготно».
– А у вас так обрядно и благолепно, разрешите у вас переночевать? – закончила она.
Мы разрешили. Вытащили из темной комнаты не поместившееся нигде кресло и устроили нашей гостье пышную кровать.
– По-царски, – заметила она.
– Вот видишь, пригодилось, – сказала я маме.
Но мама на мои слова не обратила внимания, она суетилась около принесенного ею из кухни самовара. Гостья достала из узелка совершенно сказочные ржаные лепешки на сметане, и началось чаепитие. Ржаной муки у нас уже месяц, наверно, не было. На базаре продавался только овес. Овсяная мука – очень питательный продукт. Современное поколение с удовольствием кушает ее в виде овсяного печенья и миндального пирожного, а тогда, умудренные тяжелым опытом, хозяйки сознательно плохо просеивали муку, экономя каждую пылинку, и из пресных лепешек, заменяющих хлеб, торчали золотистые усики. Итак, мы пили чай и торговались. То есть торговалась главным образом покупательница, маме, вкушавшей ее лепешки, торговаться было неудобно.
Уже давно мы решили, что за Радость денег брать не будем, деньги совершенно потеряли свое значение, а возьмем продуктами. Самый существенный продукт, как я уже писала, была ржаная мука, но «милая Нота» муки давать не хотела: «А то самим до нова не хватит». Она предлагала пшена и чечевицы, кроме того, хотела частично заплатить деньгами. Как она умела торговаться! Как закатывала глаза и прижимала руки к сердцу! А в перерывах склоняла голову набок и просила: «Нацеди мне еще чашечку». Пила она много, причем один кипяток с топленым молоком.
Чай пить, оказывается, грех, сахару у нас давно уж не было, а сахарин тогда не вошел в моду. Она заявила нам, что есть картошку тоже грех, это чертово яблоко. Она уверяла, что ржаной муки в Москве, на Смоленском рынке и на Сухаревке, полным-полно. Но, видя нашу неприспособленность к этим аферам, советовала обратиться к спекулянтам. Она знала двух или трех женщин в Можайске, которые потихоньку занимаются этим делом, и обещала с ними познакомить.
– Так, абы кому, они не продадут, а если я им вас посватаю, они привезут.
Но в первое чаепитие, несмотря на льстивые уговоры и вкусные лепешки, мама оказалась тверда и не уступила. Наутро «милая Нота» уехала ни с чем, предложив нам подумать и пообещав вскоре вернуться. Приездов и чаепитий было несколько, и в конце концов мама согласилась при нашем одобрении. До полного расчета «милая Нота» повела маму на базар, знакомить со спекулянтами. Но спекулянты за привоз муки заломили такую цену, что даже «милая Нота» испугалась: не в ее интересах было прибавлять нам денег. Потом она отыскала скромную на вид женщину и стала с ней сговариваться, сколько она возьмет за привоз муки. Как-то договорились, и Радость была продана. Мы получили сколько-то пшена и чечевицы, а остальное она все-таки всунула деньгами. Я не помню, в какой сумме это выражалось, но получилось так, что пуд муки мы могли купить с доплатой женщине за привоз. И уже после отъезда нашей покупательницы с Радостью выяснилось, что у этой женщины, ее звали Феня, своих денег нет и мы должны дать ей на покупку. Мама, конечно, заволновалась, Феня сказала, что она знакома с маминой Наташей, которая когда-то, еще при папе, жила у них в горничных, и предложила получить деньги под расписку при свидетельнице.
Наташа давно уехала из Москвы и жила уже несколько лет в Можайске, она опять вернулась к Вознесенскому священнику. Положение у него изменилось, умерла долго болевшая жена, дети выросли, уехали и забросили отца. Старик был дряхл и беспомощен, но служить в церкви продолжал. Наташа, вернувшись к нему, стала полной хозяйкой в его домике, и он подписал дом и все свое имущество на ее имя. Наташа была очень хорошим и порядочным человеком, я сужу по ее заботливому отношению к старику и по той помощи, которую она всегда оказывала нам. Она жила с дочкой Нюшей. Мама, конечно, обратилась насчет Фени к Наташе. Оказалось, что последняя Феню почти не знала, так, понаслышке, по «мучным делам». Но после долгих обсуждений решили, что, если мама даст ей деньги под расписку и при свидетельнице, гарантия получается, а главное, деньги все время падают, и через недели две мы уже пуда муки на них не купим. А «пуд муки» – это звучало очень сильно и казалось панацеей от всех бед.
Итак, Феня уехала. Мы ждали ее с нетерпением. Уж как будто все сроки прошли, а она не появляется. И вдруг приходит к нам взволнованная Наташа и сообщает, что Феня вернулась, говорит, что у нее муку отобрали в дороге (уже началась борьба со спекуляцией). Но соседи ее видели, что она муку привезла. С помощью Наташи мама отыскала ее. Она отрицала привоз муки. Решили подавать на нее в суд. Я сразу была против этой затеи: раз государство отымает у граждан муку, то обращаться по этому поводу в суд нелепо.
– А мы вовсе не по этому поводу обращаемся, мы будем доказывать, что она муку привезла и присвоила, – убежденно сказала мама.
Наташа поговорила с соседями Фени, и они обещали выступить на суде свидетелями. Какая-то надежда появилась. Велико же было наше изумление и огорчение, когда резолюция вскоре состоявшегося судебного заседания была такая: «Воробьева Федосья является пролетаркой и женой рабочего, а Лодыженская Наталия – помещицей и нетрудовым элементом, поэтому иск прекратить».
Однажды за обедом Таша грустно сказала:
– Продали мы Радость, как Иаков первородство, за чечевичную похлебку.
Так оно и было.
А зима шла к концу. Уже снег на мостовых свалялся, стал собираться в кучи и принял коричневый оттенок.
– Правда, он похож на халву? Помнишь, какая вкусная халва была! – вспомнила Таша. Мы шли с ней по Сенной площади, и вдруг обе остановились у небольшого двухэтажного домика.
