Рябины мы нарвали, а когда перескочили через канавку и вышли из усадьбы на дорожку к пруду, вдруг увидели Дуню. Она стояла на берегу, наклонившись, и старательно махала палкой в ведре. Таким способом у нас всегда мыли молодую картошку. Все трое мы очень обрадовались встрече. Дуня звала нас к себе, но мы отказались.
– Тогда обождите, – сказала она. – Я только картошку отнесу домой и пойду вас проводить. – Дуня быстро вернулась и сунула нам по морковке, а главное – большую, видно во всю сковороду, испеченную лепешку. Мы даже опешили.
– Зачем, ты сама съешь.
– Ладно, ладно, – говорила Дуня, – а помните, как вы мне всегда припрятывали самые лучшие конфеты и пирожные? А я ведь никогда сладкого не любила, мне больше хотелось котлеток, которые ваша няня делала.
– Неужели правда? – воскликнула Таша и даже остановилась, как будто хотела вернуться назад, домой, и накормить Дуню котлетами. – Почему же ты не говорила?
Когда ахи кончились, я спросила Дуню, кто живет в нашем доме.
– Сторожа поставили, помещик новый объявился, – сердито ответила Дуня. – Деревья в парке срубить никому не разрешает, а сам пользуется, чем хочет, видали, каким забором огородился? – Дуня проводила нас до околицы.
– По моркови съедим, – Таша обтирала свою морковку об рукав, – а лепешку и пробовать не будем, дома разделим на три части и чаю напьемся.
Есть, конечно, хотелось всегда, но благодаря хорошему урожаю яблок нам было чем наполнить вечно пустой желудок.
Почти у всех коренных можайцев были фруктовые сады, и на базаре яблоки стали продавать задаром, а кроме того, нас все время кто-нибудь угощал ими. В сад к хозяевам, как только стали созревать фрукты, мы ходить перестали. Даже Мария Михайловна пожурила нас за это, а сестры потихоньку, то одна, то другая, притаскивали нам в фартуках яблоки. Наконец Мария Михайловна отдавала величественное распоряжение: – Ну-ка, кто-нибудь в сад и принесите девочкам яблок. Приносила яблок из своего сада и Наташа. Даже Володя Меркулов как-то явился к нам с яблоками.
– Вы что, их в Москве собираете? – спросила Таша.
– Собираю там, где не положено, – загадочно ответил Володя.
Первая работа
Вдруг, в один прохладный день ранней осени, по городу расклеили объявления о мобилизации нетрудовых элементов с 18 лет. В нашем доме под мобилизацию подходили все, кроме Таши и Марии Михайловны. До какого возраста брали, я не помню. Это был трудовой фронт. Прилагался адрес медкомиссии для желающих. Мама решила со мной туда пойти. Около большого дома на окраине города толпился народ. Дом был бывший купеческий, реквизированный. Из разговоров со встретившимися знакомыми мама узнала, что принимают несколько врачей и что хорошо бы попасть к кому-нибудь из прежних, а то есть новые, например большевик Фридман – говорят, злой. И несмотря на мамины ухищрения и перемещения в очереди, мы попали именно к Фридману. Усатый и бородатый врач меня внимательно выстукивал и выслушивал.
– У вас были легочные заболевания? – спросил он.
Стоявшая рядом мама всполошилась:
– А что, вы находите у нее обострение?
– Это ваша сестра? – обратился он к маме.
– Нет, дочь. Она болела год тому назад, но последнее время, несмотря ни на что, ей вроде лучше стало. – Мама явно забыла, куда и зачем она пришла, и волновалась о моем здоровье.
– Нет, обострения я не нахожу, – ответил Фридман. – У вас одна дочь?
– Нет, есть еще одна, но она не подлежит.
Фридман взглянул на маму и стал сосредоточенно писать, потом подал маме две бумажки, и чья-то толстая фигура загородила его от нас. Только когда мы вышли из двери, мама пришла в себя и остановилась.
– Постой, он мне дал два листочка, вот первый: Лодыженская Ольга Сергеевна, на легкую работу, а второй: Лодыженская Наталия Сергеевна, на легкую работу. – Мама остановилась на самом ходу. – Ведь он меня даже не осматривал!
Я слегка подтолкнула ее локтем и отвела немного в сторону.
– Да-да, – сообразила она и тихо добавила: – Какой хороший человек!
– Злой большевик, – улыбнулась я.
Через несколько дней начались работы. Это была главным образом уборка и очистка улиц и подготовка города к приближающейся первой годовщиной Октябрьской революции. Нашлась легкая работа. Нас созвали в бывший дом купца Шишкина, что вскоре за площадью, рядом с тюрьмой, и предложили нам шить лозунги. Было много материи, белой и красной. Из белой мы должны были вырезать буквы и нашивать их на красную. Вот когда я вспомнила уроки рукоделия в институте.
Об этих уроках у меня осталось весьма смутное впечатление. Учительница, пожилая и низенькая Варвара Михайловна, была очень добрая, лентяек, вроде меня, не неволила, а занималась с теми, кому нравилось шить. Мне запомнилось ее спокойное, слегка рябоватое лицо, гладкая прическа и маленькая шишечка вместо пучка на макушке. Очки ее все время были в движении, то поднимались на лоб, то съезжали на кончик носа. Вместо ожерелья висел сантиметр. Слово «шестнадцать» она произносила «шашнадцать». Так ее и прозвали. Бывало, клянчишь у кого-нибудь интересную книгу, а тебе и говорят:
– Ты не успеешь прочесть, могу дать только на два дня.
– Успею, – отвечаешь, – сегодня Шашнадцать придет, целый час читать буду.
И читали книги во время ее уроков, а классухи на уроках рукоделия, танцев и пения отсутствовали. Старательные девочки получали от уроков Варвары Михайловны очень много. Каждый год воспитанники должны были сдавать весной какую-нибудь принадлежность туалета, сшитую собственными руками, начиная с рубашки в младшем классе и кончая платьем в старшем. Некоторые ухитрялись сами сшить себе к выпуску белое, нарядное платье. Устраивались выставки работ, занимались и вязанием, и вышиванием. Вообще рукоделие в нашем институте, так же как и языки, было поставлено отлично. А у меня получалось, как говорится, «не в коня корм». Вещь, которую я должна была сдать в конце года, всегда кто-то шил за меня, я расплачивалась за это писанием сочинений и изложений, а иногда это делалось просто из добрых чувств ко мне. Так много давалось нам в институте, и так мало лично я сумела там взять. Частично я оправдываю это полным отсутствием настоящей воспитательной работы. Но, конечно, главным образом виню себя. Эта безалаберность, разбросанность, лень, надменное критиканство и нежелание понять сущность вопроса были очень противны. Но, с другой стороны, нас тянуло к идеалу настоящего человека, мы мечтали в будущем отдавать себя целиком нужной и полезной работе. Но это в будущем, а сейчас можно полодырничать и подурачиться.
Так вот, когда я очутилась перед кипой материи, с ножницами и иголкой в руках, и должна была создать лозунг: «Мир хижинам, война дворцам» (лозунг, который мне всегда нравился), я чувствовала себя совершенно беспомощной. И вдруг сидящие рядом две женщины, как потом я узнала, сестры, ласково обратились ко мне:
