– Готовь и ты ключи, хозяйка, чтобы после не искать, – сказал, садясь на диван, красноармеец.
– А у нас не заперто, – ответила мама.
– Ну да! – недоверчиво произнес красноармеец.
– Это вас послали сюда, чтобы вы следили за нами, а вдруг мы понесем куда-нибудь прятать вещи? – насмешливо спросила его Таша. Мы с ней опять заняли свои позиции в углах дивана.
– Раз послали, значит, надо, – пробурчал красноармеец, а потом внимательно посмотрел на меня, на Ташу и спросил: – Что вы какие-то худые и белые, болели, что ли?
– Испанкой, – ответила за нас мама.
– Проклятая болезнь, – заговорил он, – у меня вся семья болела, и сестренка пятилетняя померла.
Все замолчали.
– Может, вам курить хочется? – ласково обратилась к нему Таша. Он свернул цигарку, и разговор перешел на болезни.
Когда Зарубин вошел к нам, я видела, как в парадное прошел красноармеец с узлом. Мама стала открывать гардероб, комод, небольшой горбатый сундук, стоявший в меньшей комнате.
– А еще у нас есть по корзинке у девочек и у меня чемодан, это все стоит под кроватями, – закончила мама.
– Меня интересуют теплые вещи, – строго сказал Зарубин, – шарфы, рукавицы, варежки, шерстяные чулки и носки, свитера, теплые шапки, валенки, а вы мне все какие-то тряпки показываете.
– Так у нас мужчин нет, – обидчиво возразила мама, – откуда же быть свитерам и шапкам?
– Да я вообще теплых вещей не вижу, ну, платки, что ли, шали? Где они лежат?
Мама вдруг заговорила ледяным тоном:
– Теплые вещи у нас лежат летом вот в этом сундуке, слышите, оттуда нафталином пахнет? А когда 10 градусов мороза, шубы висят в передней, валенки у нас на ногах, на младшей дочери платок (Таша куталась в нашу любимую шотландскую шаль), а плед у меня на кровати. Но я вижу, вы нам не верите, вы думаете, что какие-то сундуки мы прячем в другом месте, так пожалуйста, спросите хозяев. – Мама быстро прошла по комнате, открыла дверь в переднюю и обратилась к Марии Михайловне, стоявшей у своего стола, спиной к нам: – Скажите, пожалуйста, товарищу Зарубину, в ваших комнатах есть вещи, принадлежащие нам?
Мария Михайловна даже головы не повернула, а так, стоя спиной, и ответила громко и раздельно:
– Их вещи при них.
Зарубин закрыл дверь и вдруг свистнул. Потом он приподнял шапку и почесал под ней затылок (он так и не раздевался). Потом сел на стул, широко расставив ноги, и сказал:
– Вот так штука, так какие же вы буржуи? У вас нет ничего!
Таша вдруг осмелела:
– А я, между прочим, видела, как ваш помощник от Цвелевых узел понес, а ведь у них сын в Красной армии.
– Я знаю, – спокойно ответил Зарубин. – А ты, дочка, не волнуйся о том, в чем плохо разбираешься. Мы реквизируем излишки. Излишки! – Он поднял вверх палец. – А там этого добра хватит. Там у каждой сестры по сундуку приданого. А где твое приданое?
– Вот еще, приданое, – обиделась Таша.
Уходя, Зарубин вдруг остановился в дверях и сказал:
– Даю вам совет от души: уезжайте вы отсюда куда-нибудь в другое место, здесь вас все считают буржуями и на работу не берут. Атам вы будете жить как все люди. – Он помолчал, потом задумчиво добавил: – Да и фамилия у вас такая, Лодыженские!
После этого явления нам стало еще грустнее. Раз член Можайского исполкома рекомендует уехать, значит, наше положение безнадежно и на работу нас не возьмут. А тут еще, видно, как последствие тяжелого заболевания, навалилась какая-то невероятная тоска. Причем проявлялась она у меня и у Таши одинаково: почти физическая боль в груди, апатия и слабость. Мы называли это ощущение «испанской тоской». И это выражение осталось в памяти на всю жизнь, спустя много лет иногда кто-нибудь из нас говорил: «А меня сегодня „испанская тоска“ мучила!» Прошло два дня, мама стала беспокоиться о нашем здоровье, она решила, что нас надо хоть немного поддержать питанием. Решили променять наши платья на муку. Мое розовое шелковое и Ташино белое шерстяное. С утра мама пошла на базар. Этот холодный, совсем зимний ноябрьский день хорошо остался у меня в памяти. За окнами бело, выпал снег и не таял. Мы сидели с Ташей за столом, накрытым белой, вышитой красными крестиками скатертью. Хорошие скатерти мы давно уже проели, а эту мама очень любила: она была еще папина, ее вышила ему тетя Натуля незадолго до маминого замужества. А так как подарок от нашей тетки без стихов не мыслится, стихи были вышиты и здесь. Три небольших куплета, обращенных к папе:
Проходят дни, редеет волос,
А сердце бьется все ровней,
И чаще шепчет тайный голос:
– Женись скорей,
Женись скорей, не то придется
Надеть парик,
Тогда невеста отвернется —
Уж вы старик.
Пройдут года, и одиноко
В унылой комнате своей
О прошлом ты вздохнешь глубоко…
Женись скорей!
Я сидела, опершись головой на руку, и тупо читала эти с детства знакомые стихи. И вдруг беспредельная тоска так сдавила сердце, что стало трудно дышать.
– Нет, – громко и резко произнесла я, – если эта проклятая «испанская тоска» не пройдет, то просто дальше жить невозможно!
– Не кричи! – поморщилась Таша. По ее лицу я поняла, что ей не слаще моего.
И так мы просидели, не двигаясь и не произнося ни слова, часа четыре. Временами мы дремали, а когда дремота проходила, становилось еще тоскливее.
– Как долго мамочки нет, – сказала Таша. И даже эта фраза прозвучала апатично, в ней не было обычного, свойственного Таше волнения.
Под окном заскрипели полозья санок, но никто из нас не шевельнулся. Санки остановились, и вдруг послышался из сеней мамин веселый голос:
– Проходите сюда. – Мама открыла дверь и остановилась как вкопанная. – Боже мой, неужели вы так и сидите с утра, не двигаясь? – Потом она, видно, взяла себя в руки и провела вошедшую с ней женщину во вторую комнату.
Женщину интересовал гардероб, но он ей не понравился, и она тут же ушла.
– Ну, поднимите ваши носы вверх, посмотрите, что я принесла. У нас есть мука! Удалось поменять Ташино белое платье на полпуда белой муки. Кажется, плита в кухне топится, сейчас подкину дровишек и напеку лепешек на соде и самовар горячими угольками поставлю. Сахарину мне тоже удалось достать, а сухая морковка на заварку есть. Но это еще не все, самая главная новость будет впереди, когда мы сядем все за стол, а то вы начнете задавать вопросы, а мне сейчас некогда. Леля, иди вытряси и налей самовар, пока я замешу лепешки.
Я лениво поплелась на кухню, предварительно взглянув на Ташу. Ее глаза были какие-то грустные, но они так ласково следили за мамой, и на лице блуждало подобие улыбки.
