Когда мы сидели за столом и аппетитно хрустели поджаренными, вернее, подсушенными без масла лепешками и запивали их горячим темно-красным морковным чаем, я заметила Таше:
– Ты чувствуешь, как тепло разливается по всему телу и даже в сердце немного проходит?
– По телу да, – ответила Таша, – пальцы на руках и на ногах ожили, а то были как мертвые. А в сердце я пока ничего не чувствую.
– Сейчас почувствуешь, – весело сказала мама. – Я нашла Леле место! Вот моя главная новость.
Должна пояснить: раньше не говорили «я ищу работу», а говорили «я ищу место», под словом «работа» подразумевалось что-то временное, а место искали и прислуги, и чиновники, и рабочие, и служащие. Так вот, мама нашла мне место, я как-то сразу боялась даже верить, думала, опять очередной мыльный пузырь. Мама рассказывала, что, когда она ходила по базару с платьем, она встретила Ваню Танетова. Это сын маминой приятельницы, отяковской крестьянки Лизаветы Танетовой. Танетовых в Отякове было много. С Лизаветой мама дружила, она была старше мамы, и им пришлось проводить вместе время в девушках. Но мама познакомилась с ней еще раз, когда мы переехали в Отяково. Маме понравилась эта спокойная, серьезная женщина. Она тоже рано овдовела и растила одна двух мальчишек. Мальчишки были очень способные и лицом симпатичные, голубоглазые, белокурые, они хорошо закончили школу, помогали матери в хозяйстве, а когда попали на военную службу, старший, Яша, вышел в каптенармусы, а младший, Ваня, окончил фельдшерскую школу. Так вот, Ивана Васильевича Танетова, лекпома, то есть фельдшера Можайского гарнизонного околотка, и встретила мама на базаре.
Он отнесся к ней очень приветливо, посочувствовал, что торгует барахлишком, и, узнав, что я тоже не работаю, сразу предложил место в канцелярии околотка.
– А он начальник околотка? – спросила я.
– Нет, начальник врач Ч. Ваня о нем очень хорошо отзывается. Сказал приходить завтра, к 10 часам, а то какая-то девушка просилась, но она латыни не знает, а я сказала, что ты знаешь.
Я вдруг заволновалась, и это волнение было хоть и болезненно, но очень приятно. Приятно, потому что оно выводило из нудной апатии, а болезненно, потому что мысли, вдруг быстро зашевелившиеся в моей голове, были невеселые. Я думала, что у меня некрасивый почерк, о том, что я даже не представляю, какая бывает работа в канцелярии, и, наверно, покажусь бестолковой. Когда мама сказала, что идти надо завтра, волнение еще возросло. Я стала думать, что надену на себя.
– Мама, а что я на ноги надену?
– Действительно, важный вопрос, конечно, валенки, а что же еще?
– А не наслежу там, в канцелярии? – Слово «канцелярия» я произнесла богобоязненно.
– В Москве в Большой театр сейчас ходят в валенках, а ты толкуешь про околоточную канцелярию.
Сотрудница приемного покоя
Наутро я встала раньше всех. И хоть я двигалась тихо, маме и Таше тоже не спалось. Мама встала разжигать самовар, а Таша попросила меня сказать ей, когда я буду совсем готова. Я так волновалась, что не могла допить чашку чаю и доесть лепешку.
– Мамочка, дай мне надеть твой белый шерстяной платок, мне что-то не хочется свою шапочку надевать.
– Возьми, я сегодня никуда не пойду. – Таша посмотрела на меня одобрительно и заметила: – Ишь ты, и кудряшки завить не забыла.
– Ну, уж скоро девять часов, иди, иди: дом Нарбута – это далеко, – заторопила меня мама.
В конце города находился дом художника Нарбута. Он стоял обособленно ото всех домов, за ним сразу начиналось поле с темневшей вдали полоской леса. Позднее художника, видно, признали, а в те времена, о которых я пишу, его дом был так же реквизирован, как и дома прочих буржуев. Я шла тихими переулками, шла по проезжей части, около домов лежали сугробы снега, белые и пушистые, они привлекали мое внимание. И я невольно вспомнила о тех сугробах, которые виднелись из окна дома Цвелевых: почему-то еще вчера их вид возбуждал во мне тоску, а сегодня я смотрю на такие же точно с удовольствием, как будто они обещают что-то хорошее. Дом был огорожен большим дощатым забором, сейчас половина растащена. В саду много елей. Дом не похож на обычные можайские дома, ему скорее подошло бы слово «терем». Вхожу на затейливое, высокое крыльцо и, задерживая дыхание, открываю двери, пахнуло теплом и запахом лекарств. Просторная прихожая, лестница ведет на второй этаж. Останавливаюсь в нерешительности. На шум открывшейся двери вышел человек в белом халате.
– Можно видеть Ивана Васильевича? – робко говорю я, забыв поздороваться.
Человек в белом халате очень любезен, он объявляет, что Иван Васильевич скоро придет, и предлагает присесть и подождать. В передней стоят скамейки. Когда я прихожу куда-нибудь в первый раз, да еще сильно волнуюсь, я плохо замечаю окружающее, и впечатления о людях у меня обычно складываются со второго или третьего раза. Но этот человек запомнился тут же. Прежде всего, он мне показался очень ярким: румяное лицо, синие глаза и рыжие усы, большие, как у кайзера Вильгельма. Даже сапоги у него были ярко начищены. Роста он среднего, еще молодой, не больше тридцати лет, в лице его было что-то очень доброжелательное. Вскоре дверь раскрылась, и в ней показался высокий, закутанный человек. Я сразу догадалась, что это Танетов.
– Здравствуйте, ну и мороз, – говорил он, топая заснеженными валенками. Стал разматывать шарф, который был надет сверху, как у ребят, и закрывал часть лица. Потом он взглянул на меня и сказал: – Вы Ольга Сергеевна, пойдемте в канцелярию, она у нас наверху.
Я последовала за ним. Высокая светлая комната. «Какие красивые виды из окон», – невольно подумала я. Большой стол стоит посреди комнаты, по стенам застекленные аптечные шкафы.
– Раздевайтесь, в углу у нас вешалка, вот здесь будет ваше место, – указал он мне на стул возле стола. – Прежде всего вы должны написать заявление. – Я заметила, что Танетов делает все очень быстро: только что он тщательно развешивал свои одежки и вот уже оторвал небольшой квадратик бумаги и положил его передо мной. – Пишите: «Можайскому уездному военному комиссару». Посередине, отступя: «Заявление». – Он медленно ходил по комнате, причесывая волосы, и раздельно и внятно диктовал мне.
Заявление написано. Танетов долго и тщательно его разглядывал, потом сказал мне:
– Отнесу доктору Владимиру Григорьевичу, его комната рядом с нами. – И он скрылся.
Слова «доктору Владимиру Григорьевичу» прозвучали для меня знакомо, так звали нашего институтского доктора Покровского.
– Я так и думал, что Владимир Григорьевич про почерк скажет, действительно, почерк неважный.
«Вот оно, начинается, – подумала я, – и почерк плохой, и помещица».
Но Иван Васильевич все же стал посвящать меня в тайны канцелярской науки. Они оказались весьма несложными, и, хотя он старательно внушал мне, что мы работаем в военном учреждении и для каждого отношения (новое для меня слово) нужна своя форма, я поняла, что форм этих немного и запомнить их нетрудно. Удивило меня, что он долго объяснял разницу между входящим и исходящим журналом, и вообще он иногда останавливался на том, что понятно само собой. Но тут же я подумала: «Он, наверное, решил, что мозги мои под стать почерку». Так или иначе, а хорошо, что он так дотошно все объясняет, по крайней мере, все усвою и буду хорошо исполнять.
