Зимой опять заболела мама, на этот раз воспаление оказалось крупозное. Ненадолго помог Крым! Положение было угрожающее. Температура все время прыгала, то подскакивала до 40°, то опускалась до 36°. Помню, Ташенька не отходила от двери маминой спальни. Однажды она подошла ко мне и, смотря мне прямо в глаза своими большими грустными глазами, сказала:
– Леля, а если мамочка умлет, то мы совсем селетки будем! – Она не выговаривала букву «р».
И хотя «холодный страх костлявой лапой» тоже сжал мне сердце, помню, как я фыркнула и грубо прикрикнула на нее:
– Дура, «селетки», не смей так говорить! – Таша тихо, не по-детски заплакала.
Вообще, вела я себя отвратительно: шумела, шалила, как будто ничего не случилось. А тут новое несчастье. От Сашеньки сообщили, что умер мамин дедушка. Доктор Сазыкин сказал, что мама ни в коем случае не должна знать об этой смерти, он считал, что на днях у нее должен быть кризис и это известие может убить ее. Няня объяснила нам, чтобы мы не проговорились маме, если она будет спрашивать нас о дедушке, причем объясняла главным образом мне.
– Таша-то все понимает, – сказала она. Еще она просила нас не проговориться, что Сашенька уехала в Москву за гробом.
Я всю жизнь не могла вспомнить без отвращения к себе, как я бегала по столовой и кричала:
– А Сашенька в Москву уехала, в Москву уехала!
Помню, как из маминой спальни выскочила Софья Брониславовна и сказала:
– Не кричи, мама только что заснула, – и добавила: – Ну и противная девчонка! – И, несмотря на эти слова, я помню признательное чувство к Софье Брониславовне за то, что она ходила к маме во время ее болезни, а она ходила часто, несмотря на то что дома у нее было четверо ребят.
Дедушку хоронили в день маминого кризиса, причем пронести должны были на кладбище как раз мимо нашего дома. Хоронили, конечно, со священниками и с хором. Но мама крепко спала. Когда маме стало лучше и мы с няней пришли к ней, помню, она рассказывала няне, что она во сне слышала ангельское пение, и от этого пения ей все делалось лучше и лучше, и она проснулась здоровой.
Дедушка, оказывается, заранее приготовил завещание. Все свои деньги и имущество он оставил Сашеньке с Машенькой, а имение Отяково оставил нам с Ташей, причем мы имели право войти во владение, только когда мне исполнится 21 год. Опекуншей над нами он назначил маму, но она не имела права ни продать ни одной десятины, ни заложить имение. Доходами с имения она имела право пользоваться по своему усмотрению. <…>
День рождения
Но вот наступил март, а в марте нас ждало два праздника: 6 марта мое рождение, а 8-го – Нины Булановой… Мы с ней были одногодки, но получилось так, что Нина подружилась с Ташей, а я с Маней. Маня была старше меня на год, а Витя старше Мани тоже на год. С Маней нас объединила любовь к чтению, любили мы также вместе пофантазировать. А Нина с Ташей очень любили животных, обожали лошадей, собирали повсюду щенят и котят. В общем, мы с Маней были типичные девочки, а в Нине с Ташей было мальчишество, недаром старший Буланов Витя, если снисходил играть с нами, явно предпочитал Нину с Ташей… <…>
На мое рождение пришли торжественные Маня с Ниной и принесли подарки. <…> У Таши и у меня были маленькие столики. Мы сели в детской за свои столики. Нина и Таша завели разговор о пожарных лошадях, а я раскрыла коробку, и мы с Маней стали уплетать конфеты. Няня, которая всегда издали следила за нами, встала у лежанки и стала мне делать какие-то знаки. Я поняла их так, что я слишком увлеклась и не угощаю Маню. Стала угощать ее. Маня говорит:
– Я не откажусь.
Но няня продолжает что-то показывать мне. <…>
– Леля, пойди сюда, я тебе воротник у платья поправлю.
Отведя меня в сторону, няня возмущалась:
– Как же тебе не стыдно, Нина подарила тебе конфеты, а ты ее даже не угощаешь.
– Вот еще, мы с ними в ссоре, значит, и Ташку угощать!
Но няня как-то незаметно навела порядок «ради дня рождения».
Весна, все теплее, теплее, кончены ненавистные занятия. Мы едем в Отяково. И еще радость: с нами едут Булановы. Правда, ненадолго. Софье Брониславовне нужно съездить в Москву. Но что значит ненадолго? Ведь в детстве счет времени ведется особым способом, живешь сегодняшним днем. Уже перевезли все вещи, мама и няня уже в Отякове, а с нами нянина помощница Настя. Мы ее любим, она веселая, хохотунья и певунья. Она повезет нас всех в коляске, а сама поедет за кучера.
– Мы едем с Настей, мы едем с Настей, – поет, припрыгивая, Таша, – она нам будет давать править Шведкой.
– Чур, я первый, – весело кричит Витя.
– Вторая, – поднимает руку Нина.
– А я третья, – опять запрыгала Таша и смотрит на нас с Маней. Мы молчим.
– А они поедут как барыни, наденут шляпы с перьями, – хохочет Нина.
– Не дури, Нинища, – обижается Маня, – просто мы не любим править. Вам же лучше, в конце концов.
Из нашего переулочка мы выезжаем на базарную площадь, пересекаем ее и по Большой Афанасьевской, мимо церкви Троицы, мимо почты, прямо к железнодорожному мосту. Около моста Настя берет вожжи у Вити и останавливает лошадь. Идет поезд. Шум, грохот, быстро мелькают разноцветные вагончики.
– А что, если бы ты прямо поехала под мост, не останавливаясь? – спрашиваю я Настю. – Шведка бы взбесилась?
Настя качает головой:
– Взбеситься бы не взбесилась, а испужалась бы сильно, вишь, как гремит!
Вот и станция. От станции мы едем уже по проселочной дороге. А вот Шишкинский лес. Он тянется на несколько верст, но мы объезжаем его краем опушки. Здесь всегда глубокие колдобины и лужи. А вот и отяковское поле, а за ним деревня Отяково. Деревня большая, но главное, она очень широкая, от одной слободы до другой большое расстояние, посередине деревни два пруда, а третий в конце, перед самой усадьбой. По деревне девочки стараются проехать с шиком. Нина так лихо крутит кнутом, но ударить она, конечно, не ударит, вот целовать в морду – это другое дело. Промелькнули красные столбы, ветхая часовенка, и мы уже в усадьбе.
Это лето мы будем жить во флигеле. Интересно посмотреть, что там делается, во флигеле! Но нас дальше порога не пускают. Кругом беспорядок, раскрытые корзины, ящики. Мама просит нас погулять немножко, обед еще не готов.
Пожалуйста, погуляем с удовольствием. Выбегаем на дорогу. Навстречу нам нищий, высокий, лысый старик, с ним маленькая, беленькая девочка.
– Подайте, Христа ради, – говорит нищий.
Я хочу бежать к маме, но Маня останавливает меня.
– Леля, мама так занята, она рассердится на тебя, у нее там столько дел. Вы понимаете, – обращается она к нищему, – мы только-только приехали, еще не успели разобраться.
И вдруг нищий неожиданно улыбается и говорит:
