Доктор пошел только часа в два. Его не было долго. Наконец-то я услышала его голос внизу и шаги по лестнице. Когда с опаской взглянула на его лицо, ничего в нем не прочла. Должна сказать, что лицо его обладало удивительным свойством не выражать чувств. Не то чтобы на нем была как бы надета надменная маска. Нет, у него всегда было спокойное и доброжелательное выражение лица. В нем ощущалась сила воли, и было ясно, что он не хочет, чтобы люди читали как по книге все его настроения. Это была полная противоположность мне. У меня все чувства сразу отражались на лице. Доктор сел в кресло, стоящее напротив моего стула, расстегнул крючки куртки, достал из бокового кармана бумажку и положил ее передо мной. Это было мое несчастное заявление.
– Я считаю, что вам надо пойти самой к Барсукову, мне он отказал из-за вашего происхождения.
У меня возникло такое ощущение, как будто кто-то взял меня за шиворот и опустил в ледяную воду.
– Стоит ли? – пролепетала я.
– По-моему, стоит, пусть он своими глазами увидит, что вы не похожи на эксплуататора. Только именно сейчас идите: он был у себя в кабинете, а вообще застать его трудно, он очень занят.
Я машинально оделась, машинально простилась и ушла. С каким настроением я шла в военкомат, наверное, понятно каждому. Надежды у меня не было никакой, а только одно желание, чтобы дом Хлебникова на Большой Афанасьевской улице, в котором помещался военный комиссариат, отдалялся по мере моего приближения. Вот он, красивый белый дом с чугунной оградой. Один из самых богатых и нарядных домов Можайска. Высокие просторные комнаты. В них много народу, и своего, и пришлого. Первого же встречного я спросила, как пройти к военкому Барсукову. Не глядя, он буркнул:
– Прямо и направо.
Блаженное время, когда не было никаких секретарш, никто не докладывал, не задерживал. В указанной небольшой комнате дверь была раскрыта настежь. За столом сидел военный и сосредоточенно писал.
«А если это не Барсуков, – подумала я, – зря оторву занятого человека». И мне пришла в голову мысль посмотреть, что написано на двери. Я тихо прошла к двери, немного прикрыла ее и прочла наклеенную бумажку: «Военком товарищ Барсуков».
Мои манипуляции с дверью военный не заметил. Я вошла. Он продолжал писать.
– Вы товарищ Барсуков? – спросила я.
– Я Барсуков, – сказал он, не поднимая головы.
Я подала ему заявление. Он поднял голову, взглянул на бумажку, потом на меня и протянул:
– А-а-а.
Несколько секунд мы молча смотрели друг на друга. Мне хотелось сказать очень много, сказать, что это несправедливо – ставить классовое клеймо на человека, который только начинает жить, сказать, что я хочу работать, но почему-то у меня вырвалось:
– Я никогда никого не эксплуатировала! – Я произнесла эти слова каким-то дрогнувшим голосом, а в голове пронеслась мысль: «Только бы не зареветь!»
Барсуков вдруг улыбнулся, и тут я заметила, что у него очень добрые и усталые глаза, даже немного красноватые. Он написал сбоку на моем заявлении: «В приказ».
– Ладно, – сказал он, – идите, работайте.
– А бумажка? – растерянно спросила я.
– Она пойдет в приказ, вас оформят.
И только тут я поняла, что меня приняли на работу. Захлебнувшись от радости, я вскрикнула:
– Ой, спасибо! – Но Барсуков уже опять сосредоточенно писал.
И я бежала назад, в околоток, по знакомой дороге. Намело снега, я иногда проваливалась, но темпа бега не сбавляла. Когда я подошла к крылечку, которое, как сказочное, обрисовывалось в сумерках, я остановилась и подумала: «Неприлично влетать, запыхавшись, как опоенная лошадь, хоть отдышусь немного». Потом заметила, что из окон на снег падают блики света от зажженных ламп. «Уж поздно, – подумала я, – Танетов, наверное, давно ушел в Отяково. Может, и доктор ушел, нет, он живет при околотке, его комната рядом с канцелярией».
Я вошла тихо в дверь и прикрыла неслышно, поднялась вверх по лестнице. В комнате на столе горит небольшая лампа, доктор сидит в своем кресле и читает.
– Ну как? – спросил он, как только я вошла.
– Барсуков сказал, что заявление пойдет в приказ.
– Вот и великолепно, а зачем вы прибежали, ведь рабочий день уже кончился?
– Ну, как же, сказать…
– Сказать и завтра утром могли, впрочем, я знал, что вы прибежите. Сейчас-то хоть сядьте, отдохните, устали, наверно? – Доктор говорил ласково и заботливо. Мне даже стало неловко, он разговаривал со мной как с ребенком.
– Нет-нет, я пойду, а то мама будет волноваться, до свидания.
«Это уж совсем по-детски у меня получилось», – думала я, спускаясь с крылечка.
Когда я пишу эти строчки, я так ясно представляю себе всю ту жизнь, о которой я рассказываю. Я вижу лица людей, с малейшими оттенками их мимики, я слышу их голоса, скрип двери, вздохи ступенек лестницы, я чувствую запахи. Наша память – это чудо, которое мы еще очень мало изучили и не умеем им пользоваться в полной мере. Так вот, вспоминая себя, какой я была в девятнадцать лет, я просто поражаюсь своей несхожестью с современной молодежью. В девятнадцать лет это уже законченный, оформившийся человек, он умеет себя держать в коллективе, непринужденно общается с людьми, не смущается, не краснеет, никого не боится. Я же вела себя так, как простительно, но и то не всегда, вести себя в 16 лет. Между мной и Ташей была разница в три года, и я их никогда не чувствовала. Конечно, Таша была развита не по годам, но, откровенно говоря, и я отсталой в развитии не была. Много читала, имела определенные взгляды и умела их отстоять, но в вопросах житейской мудрости оказывалась не только отсталой и ребячливой, но порой и бестолковой.
По дороге домой я уже бежать не могла, устала. На улице было замечательно. Мороз ослабел. Падал небольшой снежок. Мне вдруг даже стало жарко. Я сняла варежки и подставила ладонь под падающие крошечными кристалликами снежинки. Вспомнились стихи Бальмонта:
Светло-пушистая
Снежинка белая,
Какая чистая.
Какая смелая!
Дорогой бурною
Легко проносится,
Не в высь лазурную,
На землю просится!
– Взяли, взяли, теперь я работаю в приемном покое при Можайском военкомате, – выпалила я, входя домой.
За столом я все подробно рассказывала.
– Ты расскажи про разговор с Барсуковым, – просила мама, и тут только я вспомнила, что, собственно, разговора не было, я находилась у него в кабинете буквально три минуты. «Как интересно получилось!» – подумала я.
Таша слушала внимательно, но сидела какая-то притихшая. Когда я наконец замолкла, мама тихо сказала:
– А мы с Ташенькой решили, что ей надо остричься.
