Таша давно уже жаловалась, что у нее после испанки сильно лезли волосы, но остричь эту красоту мне казалось невозможным. А мама продолжала:
– Сегодня наш фельдшер приходил к Марии Михайловне, и я с ним посоветовалась, он говорит, что обязательно надо остричься. Он рекомендует очень хорошее средство, от которого волосы окрепнут и будут быстро расти.
Представить себе Ташу без ее чудесных кос я не могла, но сообразила, что, если я буду показывать свое сожаление, ей станет еще грустнее.
– Что же это за средство? – машинально спросила я.
– А средство очень простое, – оживилась мама, – это корни обыкновенного репейника, ты знаешь, что в аптеке продается репейное масло, но Максим Демьянович пользуется им по-своему. Ранней весной, когда только сошел снег и начинает зеленеть трава, он собирает корешки репейника, вымывает, высушивает, потом заваривает как чай и этот раствор втирает в корни волос после мытья головы. Он рассказывал, что несколько лет тому назад он начал лысеть, попробовал это средство, и ты, наверное, обратила внимание на его шевелюру. Он завтра обещал принести корешков. А весной наберем сами.
Вечером, ложась спать, я невольно суммировала впечатления сегодняшнего дня. Была большая радость, и была грусть за Ташу, причем я чувствовала, что грусть не из-за волос, это пустяки, а то, что я внезапно выскочила из «испанской тоски», а Таша еще находится в ее власти.
На другой день, когда я пришла с работы, Таша была уже острижена, и хотя у меня сердце сжалось, но в новом виде она мне очень понравилась. Это был красивый большеглазый мальчик.
– Нестеровский отрок, – сказала мама. Но оставаться с голой головой Таше не хотелось, да и прохладно, топили с оглядкой, и она ходила в комнатах в платочке, как Дуня, но повязывала его, конечно, не под подбородок.
Еще до того как была сдана Варшава, Сергей Федорович привез маме оттуда шесть ярких атласных головных платков. В Варшаве была мода на темную мягкую мебель вешать такие платки. Мама по одному подарила нам, а остальные четыре убрала. В настоящее время иногда она таскала их на рынок, но давали за них столь мало, а были они такие красивые, что мама так и не продала их. Один был белый, второй желтый, два розовых, и все вышиты пестрыми цветами. И вот в своем тоже розовом платочке ходила Таша около месяца.
Новые люди, работа
Жизнь моя изменилась, как по мановению волшебной палочки. Я просыпалась и засыпала с радостью. Несмотря на суровое голодное и холодное время, конец 1918 года и почти весь 1919 год остались у меня в памяти как лучшее время моей юности. Все нравилось мне в моей работе – и моя деятельность, и люди, окружающие меня, и нарбутовский терем. В приемном покое работало всего семь человек, я восьмая. Начальник – врач Владимир Григорьевич Ч., его помощник лекпом (как тогда называли фельдшеров) Танетов, еще два лекпома: Игнатий Корнеевич Скороходин, тот самый рыжеусый, причем при более внимательном рассмотрении он оказался не рыжим, а золотистым, и Антон Михайлович Власов. Было еще три санитара: Шаров, Серебряков и шестнадцатилетний Иосиф Масюк. Иосифа доктор подобрал, еще будучи на фронте. На дорогах войны попался ему мальчишка-сирота, беженец, и он оформил его при своей части, а когда получил назначение в Можайск, то привез его тоже сюда. Он звал его ласково Иозек. Видно было, что Иосиф очень привязан к доктору. Вообще чувствовалось, что весь маленький коллектив с большим уважением относится к Владимиру Григорьевичу.
Я освоила канцелярскую премудрость, помогала в аптеке, завертывала порошки, крутила бинты (бинты стирали по несколько раз), учитывала расход и приход лекарств. Но так как я была загружена очень мало по сравнению со всеми остальными, то очень хотела помогать на приемах и сказала об этом Ивану Васильевичу. Приемы устраивались в военной амбулатории на станции и у нас. Доктор однажды, придя подписывать бумаги, спросил меня:
– Почему это вы хотите во время приема сидеть не в канцелярии, а внизу?
– Простите, я думала больше помочь, ведь всегда бывает такая спешка.
– А разве кто-нибудь за вас пишет направления, сопроводиловки, наконец, литеры заполняете вы и никто другой (литерой назывался официальный военный документ, дающий право на бесплатный проезд по железной дороге). Не все ли равно, где вы будете это делать, внизу или наверху? – продолжал доктор. – А из соображений гигиены я считаю, что канцелярия должна быть изолирована от больных, тем более что в городе много инфекционных болезней. Да и чем вы можете помочь на приеме?
Последняя фраза мне показалась даже обидной, я по своей дурацкой привычке покраснела и замолчала, углубившись в работу.
Но это распоряжение, сделанное очень мягким, хотя и авторитетным тоном, на меня здорово подействовало. И за три месяца, что мы прожили в доме Нарбута, я так прилепилась к своей канцелярии, что абсолютно не запомнила даже расположение комнат первого этажа. А там были основные помещения: приемная, палата, комната фельдшеров и санитаров. Один только Иван Васильевич жил у себя дома в Отякове. Наш приемный покой хоть и был стационаром, но исполнял роль маленького эвакогоспиталя. Больные у нас не задерживались, а направлялись главным образом в военные госпитали Москвы.
В тот день, когда произошел этот разговор, разыгралась на дворе сильная метель. С утра было тихо, а днем поднялся ветер, пошел снег и началась пурга. Иван Васильевич ушел днем, за ним заехал на лошади отяковский знакомый, возвращавшийся с базара. Я осталась одна. Уже стемнело. Мысль, как я буду возвращаться, немного беспокоила, особенно трудно будет пройти кусок поля до первого переулка. Там и в хорошую погоду еле найдешь тропку, а сейчас, небось, и переулка не видно, метель. Вдруг вошел Владимир Григорьевич:
– Ольга Сергеевна, вам нельзя в такую погоду идти домой. Можете переночевать в моей комнате, а я помещусь в фельдшерской, там стоит кровать для Ивана Васильевича.
– Спасибо, не надо обо мне беспокоиться, кончится метель, и я пойду домой.
– Что-то она не собирается кончаться, – сказал доктор. Он сел около белых изразцов печки, выходящей к нам с площадки лестницы. – Печь теплая, люблю вечерком посидеть, погреться.
Мне вспомнилось нянино «сумерничание», и на этот раз почему-то воспоминание о няне не кольнуло, как обычно. Сердце наполнилось настоящим, и его уже не тянуло к прошлому.
– Вам, кажется, неприятно было мое распоряжение насчет приема, – опять заговорил доктор.
– Нет, вы правы, – ответила я, собирая свои бумаги в стол. – Смешно было с моей стороны предлагать помощь, не имея к тому данных.
– Это совсем не смешно, а очень даже похвально, что вы хотите помочь, но я должен рассуждать как врач. Ну, идите, садитесь к печке, – произнес он примиряюще.
Я обошла стол, взяла стул, стоящий с другой стороны печки, на нем лежала книжка. «Джек Лондон, „Мартин Иден“, – прочла я и подумала: – Ого, не в бровь, а прямо в глаз!»
– Я очень люблю эту книгу, – просто сказал доктор.
