Недавно, до болезни «испанской», мы с Ташей много говорили про «Мартина Идена». Ей очень нравилось это произведение, а также Уэллс «Человек-невидимка». И хотя я чувствовала силу в этих книгах и они мне тоже нравились, я доказывала ей, что все это слишком пессимистично, что жизнь надо воспринимать по-другому. И я в краткой форме изложила доктору свои соображения. Он стал возражать, загорелся спор, и вдруг с улицы послышались ямщицкие колокольчики.
– Это к нам, – сказал доктор.
Сани остановились, и вскоре снизу я услышала мамин голос. Она вошла, закутанная шалью, вся в снегу. Снег был на бровях и ресницах. Румяная и довольная, что нашла меня.
– А я всю дорогу смотрела, не встретится ли мне твоя замерзающая фигура.
– Дорого вам обойдется работа дочери, если будете ездить за ней на извозчике, – шутил Владимир Григорьевич.
Я ехала с мамой в больших санях. Звенели колокольчики, и мне было очень хорошо.
– Как же ты нашла извозчика? Неужели ходила на Ямскую слободу? – спрашивала я маму.
– Нет, я пошла к почте и там ждала, мне повезло, стоять пришлось недолго.
И я чувствовала теплоту от маминой заботливости, хотя немного было и стыдно перед доктором.
Вскоре приехал из Москвы Алеша, впервые после болезни. Похудел, побледнел, кудри подстрижены. В первый же вечер они пришли с Зиночкой к нам.
– Полиняли вы все после испанки, – заметила мама.
– Это только мы с Наточкой, – возразил Алеша, – а Леля все такая же веселая и румяная.
– А Зина разве не такая же? – спросила я.
У Зины была большая радость: ей предложили на почте штатное место почтальона.
– Я теперь жалованье буду получать, – говорила она, довольно улыбаясь. – И мне очень нравится по городу с письмами бегать.
Оказывается, уже недели две ей стали поручать разборку писем и штемпелевку. Мы с Ташей радовались за Зину, главное, было приятно, что люди поняли, какая она старательная и славная. Мама наша тоже на трудовые работы больше не привлекалась. Теперь она мать советской служащей, домашняя хозяйка. Одна Варя неуклонно ходила в свой трактир и, возвращаясь домой, тут же бралась за дрова и ведра, всегда улыбающаяся и приветливая. Я слышала, как Мария Михайловна однажды сердито сказала ей: «На работу надо устраиваться и за свой труд деньги получать». Маня горестно вздохнула, а Варя виновато понурилась, хотя виноватой ни в чем не была. Как могла она сама устроиться на работу, когда боялась разговаривать с чужими людьми, стесняясь своей картавой речи? А Мария Михайловна, у которой была болезнь сердца и после испанки приступы участились, почти не выходила из дома.
Алеша очень хорошо понял нашу «испанскую тоску». Она у него тоже была, но недолго, а при высокой температуре ему мерещились разные кошмары. Он опять притащил гитару и мандолину, но Таша села играть нехотя. Все же потом немного разыгралась. И тут только я подумала, что она во время болезни к роялю не подходила ни разу. Как бурно заполняют все существо эгоизмом пусть даже радостные переживания! Совсем слепнешь и не видишь, что делается с самым дорогим тебе человеком. Я пробовала успокоить себя тем, что мои волнения и радости, связанные с работой, касаются не только меня, а всей семьи, но это не утешало. А то, что я стала мало внимания уделять Таше, было явно. Но и она последнее время удалялась от меня, как улитка уходила в свою раковину.
Я чувствовала, что Алеше хотелось побыть со мной наедине, но не получалось. Зато душещипательные романсы «Пожалей же меня, дорогая» и «Очи черные, очи страстные» он играл на мандолине с большой выразительностью и бросал на меня взгляды из-под своих по-детски пушистых ресниц.
Я старалась по вечерам развлечь Ташу, но это не всегда удавалось. Я заметила, что ее глаза, которые раньше были такими лучистыми, потускнели и помрачнели. Она стала раздражительна и обидчива. Раньше она всегда была очень деликатна.
В Отякове ее день был загружен возней с животными – и большими, и маленькими. В доме Власовых она выполняла у нас самую трудную работу по уходу за лошадью и коровой. Когда их продали, она вдруг взялась за шитье. Нашла у мамы в мешке ворох всяких отрезков и стала мастерить из них комбинированные блузки и какие-то шапочки с бантами, похожие на бонбоньерки. И несмотря на то что она в институте, так же как и я, манкировала уроками рукоделия, у нее получалось изящно. А сейчас ее ничто не интересовало.
Однажды вечером, придя с работы, я заметила, что у нас в комнате темно. Открыла дверь и увидела Ташу, прижавшуюся к углу дивана.
– А где мама? – спросила я.
– Ушла к Разумовским, твоя еда увернута на диване.
– А почему ты лампу не зажжешь?
– Что-то не хочется.
Я быстро взялась зажигать лампу, торопясь, сделала какое-то неловкое движение, и стекло рассыпалось мелкими кусочками на полу.
– Это ты нарочно! – вдруг закричала Таша. – Ты знаешь, что у меня единственная радость – читать вечером, при лампе, ты хочешь и этого меня лишить.
Я и так расстроилась, а тут совсем опешила, машинально собрала осколки, подсвечивая себе спичками и еле сдерживая слезы, понесла мусор на кухню. Мне попалась Маня. Видя мое отчаяние, она посоветовала мне пойти на дом к одному купцу, который раньше торговал хозяйственными товарами.
– Наверно, у него стекла есть, скажи, от Цвелевых, еще наш отец с ним дружил.
Я поблагодарила Маню и пошла. Я шла по улице и плакала и от обиды, и от боли за Ташу. Стекло я достала. Таша ни слова не сказала, но чувствовалось, что ей стыдно за свое поведение.
Незадолго до Рождества (в те годы праздновали праздники и советские, и религиозные, а время мы всегда невольно определяем по праздникам) Танетов сказал мне:
– Завтра паек будут давать на складе, сразу и за прошлый, и за будущий месяц, предупредите своих, пусть пораньше идут очередь занимать, а для масла пусть четверть берут, одно растительное дадут, животного нет.
Осведомленность Ивана Васильевича объяснялась просто: его брат Яков Васильевич Танетов был заведующим продовольственным складом военкомата. Я, конечно, предупредила маму. Таша сказала, что они пойдут вдвоем и салазки у Цвелевых попросят.
Таша-машинистка
Первый раз на работе я ждала, когда пойду домой: мне было очень интересно, что дадут и как мама и Таша будут реагировать. Когда я вошла в комнату, на столе пыхтел самовар, и первое, на что я обратила внимание, – это Ташино веселое лицо. Ее глаза по-прежнему сияли и лучились. «Неужели это из-за пайка», – подумала я. А впрочем, неважно из-за чего, только бы не «испанская тоска». Обе наперерыв рассказывали мне, какой богатый паек.
– Всего, всего дали, – приговаривала мама. – Сейчас тебе погрею перловый суп, он заправлен хлопковым маслом. Дали за два месяца, почти целую четверть.
Я первый раз вижу хлопковое масло, оно очищенное, светло-желтое, и мы с Ташей нашли, что очень вкусное. А потом будем чай пить с настоящим сахаром, немного, но дали, а главное, с хлебом, мы так давно пресного, черного хлеба не ели. Дали и хлебом, и мукой. Таша вдруг встала, прикрыла дверь в переднюю и начала тихо рассказывать, что Мария Михайловна, когда увидела, сколько мы привезли на салазках продуктов, даже заплакала.
