– Она как раз сидела на крылечке, дышала воздухом, – говорила Таша, – и с причитанием начала укорять своих детей: вот, вас трое, Алеша четвертый, и никто из вас ничего домой не принес, а Леля одна столько получила. А тут как раз Алеша приехал, их распустили на каникулы, так она на него накинулась: «Иди запишись в большевики, и тебе такой же паек дадут». А сама плачет. Уж Алеша ее уговаривал и объяснял, что это за два месяца и что учреждение военное. «Да и в большевики ни меня, ни Лелю не возьмут из-за нашего происхождения, и паек им дают такой же, как всем». Она ничего понимать не хотела, а потом разволновалась и опять начала задыхаться. Мне сначала смешно и противно было, а потом жалко ее стало.
– А Ташенька сегодня доброе дело сделала и за это получила награду, – сказала мама.
– Причем награда превышает в сто раз доброе дело, – весело подхватила Таша. – А награда – это самая приятная для меня новость, о которой я хочу тебе рассказать. Когда мы ждали в очереди за пайком, за нами стоял закутанный старичок, то есть он мне сначала показался старичком, а потом я увидела, что он не старый, а просто, видно, после болезни. Когда подошла наша очередь, Яков Васильевич приветливо поздоровался с мамой и сам достал ведомость приемного покоя, а все остальные называли отдел и фамилию, за кого они получают. Танетов отпускал продукты быстро, и все с шуточками и прибаутками. Когда мы все получили и стали укладывать в салазки, я слышала, как человек, стоящий за нами, сказал: «Общий отдел, Лашина Серафима», и я сразу догадалась, что это, наверно, отец Симы Лашиной; помнишь, когда мы на Афанасьевской жили, мимо нас гуляла она с польками-беженками, да и домик ты ее знаешь, недалеко от нас, такой завалюшка. Я заметила, что этот человек очень нерасторопно двигается, даже Танетов ему сказал: «Давайте, товарищ, поскорее, народу много ждет».
И я решила ему помочь. А у Танетова руки так и летают, только крупу вешал, а уж говорит: «Соль куда сыпать?» – а я вижу, у Симиного отца из кармана мешочек торчит, я его быстро достала, даже все засмеялись. Помогла ему все на салазки уложить и думаю, как он один повезет, скользко, все у него рассыплется. А мама, еще когда мы стояли, увидела в очереди Грушецкую, ее Володя, оказывается, в музыкальной команде служит, она тоже за пайком стояла, и они, конечно, разговорились, и я попросила маму подождать меня, пока я помогу этому человеку салазки до дома довезти. От склада до их дома переулочками недалеко. Мама позволила. Симин отец очень меня благодарил, а я ему велела сзади идти и смотреть, чтобы ничего не упало, а сама салазки повезла. Выезжая около военкомата на Афанасьевскую, смотрю, Сима в накинутой на плечи шубке навстречу нам идет. Ну, она, конечно, тоже давай меня благодарить, как будто я невесть что сделала, и говорит: «Я так волновалась. Папа еще не совсем после испанки поправился, а работы у нас много, отпрашиваться неловко, некоторые смогли, а у меня и язык не поворачивается».
Она салазки берет, хочет везти, а сама без платка. Я ее за платком послала. «А мы, – отвечаю, – потихоньку пойдем».
Она сбегала, нагоняет нас и говорит: «А я вас знаю, вы Лодыженская Наташа, и сестру вашу знаю, она в приемном покое работает, а вы нигде не работаете? Сколько вам лет?» Я сказала, что шестнадцать и как мне хочется работать. И вдруг она рассказывает: «В наш общий отдел очень нужны машинистки, а никто не умеет, и у нас организовался кружок, в котором учат печатать на машинке. Занятия по вечерам с нами проводит машинистка из исполкома, Кобозева. Некоторые сотрудники приходят, и можно подружек приводить. Сегодня занятий не будет, а завтра к пяти часам приходите. У нас только одно занятие было, я вам все расскажу».
Я так обрадовалась, а когда уходила, она мне вслед крикнула: «Обязательно приходите завтра, Наташа!» Ты знаешь, она такая милая, эта Сима, она мне немного Ляльку Скрябину напоминает.
Между прочим, Ляля Скрябина на всю жизнь у нас осталась в памяти как яркий пример обаяния.
– Думаю, – продолжала Таша, – что быстро научусь, пальцы у меня развитые от музыки, теперь еще буду играть упражнения. – И глаза ее лучились и сияли.
Вскоре пришел Алеша, заговорили о наступающем Рождестве, и мама выразила желание украсить елочку, украшения есть.
– Где вот только елку взять?
– Да у нас целые заросли елок в саду, – сказала я. – Надо спросить Владимира Григорьевича, он, наверное, разрешит.
– А я срублю елку и дотащу вам до дома, – весело ответил Алеша.
Решили, что завтра я спрошу разрешения доктора, а послезавтра, в воскресенье, мы с Алешей сходим и принесем елку.
Наутро, еще по дороге на работу, я думала о том, как обращусь к доктору, мне казалось это очень неловко, и я ругала себя за то, что сама вызвалась на это дело. Только села на свое уже привычное место, как вдруг услышала за стеной из докторовой комнаты женский голос и смех. Меня почему-то неприятно кольнул этот смех, и тут же я невольно сказала себе: «Какое мне дело?» Подготовила сведения о больных, кого зачислить на довольствие, кого исключить, и когда Иосиф пришел, чтобы отнести эти сведения в военкомат, я не удержалась и спросила:
– К доктору жена приехала?
– Какая жена? – скривил губы Иосиф. – Доктор холостой. Так, знакомая.
Владимир Григорьевич приходил и уходил как обычно, лицо его показалось мне веселым. «Наверно, любит ее», – с какой-то неосознанной горечью подумала я. Набралась храбрости и выложила ему свою просьбу.
– Пожалуйста, пожалуйста, – весело отозвался он, – я скажу Иосифу, чтобы он вам помог.
– Спасибо, – ответила я. – Я приду завтра утром с хозяйским сыном, он мне поможет.
– Ну, что ж, – улыбнулся доктор, – приходите с хозяйским сыном.
Утром в воскресенье мы шли с Алешей за елкой. Алеша нес топор. Шли с шутками и смехом, смеялись иногда даже без всякого к тому повода. Радость жизни переполняла все мое существование. Главная причина радости то, что Таша выскочила из «испанской тоски» и преодолела последствия болезни. Она сделала это, как и я, внезапно. Радовало, что у нее тоже будет дело, которое она полюбила заочно. Вчера, поздно вечером, она пришла такая счастливая и веселая. Все, оказывается, в военкомате замечательно.
– Девчонки все молодые, и все такие приятные, и так просто и хорошо относятся друг к другу, как в моем классе, – говорила она, – а руководительница наша была большевичкой еще до революции. Это мне Сима сказала. Она еще молодая и, знаешь, такая красавица!
Таша, так же как и я, увлекалась красивыми лицами. Мы с ней могли подолгу говорить на эту тему, обсуждать известных нам людей, сравнивать внешне с литературными героями. Мама очень не любила такие разговоры, она считала их глупыми. Помню, однажды в Отякове, уже в трудное время, мы с Ташей увлекались обсуждением чьих-то «волевых губ и прямого носа», так мама даже рассердилась:
– Все дела стоят, а вы разболтались, и хоть говорили бы о чем-нибудь стоящем, а то «глаза, нос, губы» – мне даже страшно делается, какие вы дуры!
Итак, причин к радости было много. Радовали сугробы пушистого белого снега, небо, которое синело совсем не по-зимнему, а вдали темнели елки – я очень любила эти елки, ведь за ними мой приемный покой. Когда мы к нему приблизились, из ворот вышел доктор под ручку с высокой женщиной. Они смеялись, и она нежно прижималась к нему. На узкой снеговой тропке мы, уступая друг другу дорогу, поздоровались, и взгляды на мгновение скрестились: я, конечно, смотрела на нее, а Алеша и доктор друг на друга. «Ну, совсем она не Сольвейг и не Кармен, и не очень молодая, и очень обыкновенная, к тому же подкрашенная», – мелькнуло у меня в голове. Мы разошлись, и день как-то сразу померк.
