– Какой ваш доктор красивый, – как-то растерянно произнес Алеша.
– А она вам нравится?
– А я ее не успел разглядеть… Ну, куда теперь идти?
Тут только я заметила, что стояла в раздумье. Я быстро подавила в себе какое-то странное, неприятное чувство и, стараясь вернуть прежнюю радость, повела Алешу в сад. Мы проваливались в снег и долго искали подходящую елку. Когда нам попадалась маленькая и кудрявенькая, было жалко ее рубить. Наконец нашли несколько одинаковых. Алеша срубил одну, потом сказал, что хочет матери тоже срубить совсем маленькую, на стол в ее комнате поставить, пусть у нее хвоей пахнет. Нашли и такую. Я взяла у него топор.
– А завязывать не будем? – спросила я, вынимая из кармана шубы сунутые мне мамой в последний момент веревки.
– Нет, я и так донесу.
Но, когда вышли в поле, Алеша вдруг сказал:
– А я мечтал идти с вами под руку.
– А куда денем топор и елки? Это во-первых, а во-вторых, я не люблю под руку ходить. – Сказала и подумала: «Ведь вру, что не люблю, просто я ни с кем никогда так не ходила».
Алеша вдруг поставил елки в снег, взял у меня веревки, и мы вместе стали их распутывать. Потом мы вместе оглянулись на елки и в один голос воскликнули:
– Смотрите! – Елки стояли так, как будто они здесь росли, а снег вокруг искрился на солнце.
– Прямо хочется танцевать и петь. «В лесу родилась елочка…» – сказал Алеша.
И вдруг мы схватились за руки и стали изображать какой-то танец диких под собственное пение. Хорошо, что никого кругом не было, воображаю, как выглядели эти танцы в шубах и валенках. Первая опомнилась я.
– А вдруг из окон приемного покоя нас видно?
– Нет, – стал приглядываться Алеша, – с нашей стороны как раз забор недоломанный стоит, удивительно, как он только уцелел.
– Наши санитары всех гоняют, берегут его, для себя, конечно.
Елки увязаны, Алеша приспособил их под одну руку, а другой взял меня под руку, и мы пошли. По дороге Алеша слегка пожимал мне руку и слегка прижимался к моему плечу.
– Ну уж это лишнее. – Я сердито отодвинулась.
– Не буду, не буду больше, я просто хотел показать, как шли доктор со своей симпатией, – смущенно отозвался Алеша.
И опять что-то неприятно кольнуло меня. Алеша говорил о том, что мы так редко бываем с ним наедине, за все время это только второй раз. Я слушала молча и думала: «Ну какое мне дело до доктора, у него своя жизнь, у меня своя. Алеша такой милый и простой, в нем столько хорошего, он все понимает, мне с ним легко, и никого мне больше не надо».
Вечером мы наряжали елку, и вдруг с улицы послышались колокольчики, и у крыльца под самым окном остановилась лошадь. Все кинулись к окну. Из саней вышел высокий мужчина в шинели.
– Коля приехал! – закричали Зина и Алеша и раздетые бросились на крыльцо, за ними Маня и Варя, после всех вышла в большой шали и Мария Михайловна.
– Здравствуй, Коленька, кто это тебя привез? Темно, не видать.
– Это я, Митрофан, – послышался бас, и с козел слезла закутанная фигура.
– Митрофанушка, – заговорила Мария Михайловна, – Христом Богом молю, привези нам дровец, что-то на базар не вывозят, а я, коль хочешь, товаром заплачу.
Эту сцену я наблюдала в открытую форточку окна, находящегося рядом с крыльцом.
– Удивительно, – сказала Таша, – сын из армии приехал, а она, едва с ним поздоровавшись, к ямщику, насчет дров!
– Ты слишком строга к ней, – возразила я, – ведь она не о себе заботится, а о своей семье, а они у нее все, вроде нас с тобой, в купле-продаже ничего не смыслят.
– Все равно, я бы так не могла, я бы от радости про все на свете забыла! Еще целых два с половиной дня ждать, когда буду опять печатать! – закончила Таша.
Но мы провели и это время очень хорошо. Коля оказался веселым, простым, быстро сдружился с нами, и эти два дня мы много времени проводили вместе. Он был высокий, немного сутулый, без Алешиной миловидности, но чувствовалось расположение к людям и общительность. Он еще лучше Алеши играл и на гитаре, и на мандолине и стал организовывать у нас хоровое пение, но, на беду, все мы, кроме него и Таши, были безголосые и все-таки пели. Даже Маня пришла нас послушать, а Варю мы с Ташей прямо за руки втащили. Коля посадил ее рядом с собой и обнял за плечи.
– Это его любимица, – сказала Зина.
Нас с Ташей всегда возмущало отношение всей семьи к Варе. Конечно, инициатором этого отношения была Мария Михайловна. Маня, вздыхая, выполняла родительскую волю, а Зина и Алеша смотрели на это равнодушно. Мне было приятно, что Коля этому не сочувствовал. Таша иногда говорила мне: – Ведь такая хорошая и дружная семья, как они могут терпеть несправедливое отношение матери к их сестре. Она для них какое-то неполноценное существо. Когда я бываю в кухне, а они все сидят в столовой за столом, я слышу, как Маня спрашивает: «Мамаша, а Варе молочка дать?» И мамаша иногда милостиво ответит: «Ну дай!» А иногда скажет: «Не надо кринку начинать, пусть на сметану стоит». И самое возмутительное, что Варя считает их отношение справедливым, а себя неполноценной. Она рассуждает как крепостной в старое время: «Я же не человек, я холоп».
Коля пробыл еще несколько дней после праздников, а Алеша уехал. Таша уходила учиться на машинке, и мы с Колей и его сестрами вечерами проводили все время вместе. Я чувствовала, что Коля очень расположен ко мне, и мне это нравилось. Даже мама как-то заметила:
– Леля у нас оказалась во вкусе братьев Цвелевых.
Таша улыбнулась и сказала:
– Да, но это ее мало интересует.
Мама на эту фразу не обратила внимания, а мне стало неприятно. «Неужели Таша замечает то, чего я стараюсь не видеть?»
Накануне отъезда Коля вечером тепло простился с нами, он уезжал с ранним поездом. А когда я утром уходила на работу, Маня меня нагнала в сенях и сунула мне в руки записочку. – Вот, брат просил передать вам, – шепнула она.
Я по дороге прочла записку. В ней был адрес его части, просьба написать и обещание писать мне. Заканчивалась записка фразой: «Теперь в родном Можайске вся моя жизнь».
Вечером я что-то делала в кухне и заметила, что Варя все поглядывает на меня; она выбрала момент, когда никого не было, подошла ко мне и, смущаясь и картавя, сказала:
– Коля очень хороший человек, а вы, наверное, побоитесь нашей мамаши; она только кажется строгой, но она очень добрая и будет вас любить.
Я так опешила от ее слов, что даже ничего не ответила. Тут появились ее сестры, и я так и ушла из кухни озадаченная.
На работе все было по-прежнему. В первый же день после праздников женского голоса из комнаты доктора не было слышно. «Наверно, уехала, – подумала я и тут же возмущенно сказала себе: – Какое мне дело!» А доктор спросил меня, хороша ли была елка и весело ли провела я праздники. Я ответила утвердительно.
