– А ваш сын хозяйки симпатичный, такой кудрявый, чем он занимается?
– Он учится на курсах электриков в Москве.
– А-а-а, – насмешливо протянул доктор, – блестящая будущность.
Я ничего не ответила. Но как-то невольно подумала, что мой интерес к Алеше пропал. Да и он стал дуться на меня после явного расположения Коли, как будто я была в этом виновата. Первое время после Рождества он приходил к нам по вечерам во время своих приездов, но был мрачен и на мандолине упорно исполнял только один романс: «Отойди, не гляди, скройся с глаз ты моих, сердце ноет в груди, нету сил никаких!» А потом перестал приходить, да и приезжать в Можайск стал реже. Очевидно, утешился.
Время шло. Однажды Иван Васильевич сказал мне:
– Наконец дело разрешилось, нам дают дом Шишкина рядом с тюрьмой, второй дом от базарной площади. Он намного больше этого, там мы разместимся хорошо, на днях переезжаем. Там и хозяйство вам все передам.
От его слов мне стало грустно: было очень жалко покидать этот красивый терем, да и перспектива ведать всем хозяйством пугала. На самом же деле я много выиграла после переезда. Работа стала гораздо живее и интереснее, я чувствовала, что я всем нужна, да и с людьми сошлась ближе. Там я имела дело только с Иваном Васильевичем и доктором, а здесь была связана со всеми. Дом Шишкина как раз тот, в который мы с мамой ходили шить плакаты, так что я сначала подходила к нему с опаской. Но потом полюбила его даже больше дома Нарбута. Помещение доктора находилось на втором этаже, там у него была одна маленькая комнатка и одна большая. Собственно, это даже не этаж, а просто мезонин. А внизу располагалось много комнат: приемная, две палаты, небольшая изолированная комната санитаров и большая, но не изолированная комната лекпомов, через нее, правда краем, нужно было проходить в канцелярию, она же аптека, светлая, угловая комната. В комнате лекпомов стояло пианино под красное дерево. Из двора ход в большой фруктовый сад, там много яблонь, беседка, кусты роз. Иосиф радовался, потирая руки: «Яблоки будем есть без всяких препятствий», – он, оказывается, познакомился с ними еще прошлым летом, но, очевидно, с препятствиями.
Вскоре после того, как мы расставились и устроились, Иван Васильевич стал передавать нам хозяйство. Это была целая процедура. Составлялся акт. Танетов требовал, чтобы я проверяла каждую рубашку. А я вела себя как дура, мне стыдно было санитаров, подумают, что я считаю их за жуликов, и я верила всем на слово. Танетов ввел расписки санитаров за белье, получаемое за больных, а я брала их только при выдаче комплектов, а когда Шаров или Серебряков просили срочно переменить рубашку больному или дать лишний халат, я у себя, конечно, помечала, а с них расписок не брала, и получались разногласия. Короче говоря, не прошло и месяца, как Иван Васильевич, придя из военкомата, объявил:
– Скоро из губвоенкомата прибудет комиссия по проверке материальной части, наверное, и к нам придут.
– В общем, к нам едет ревизор, – пошутил доктор.
Я тут же стала проверять имущество, числящееся у меня по инвентарной книге, и… пришла в ужас: у меня не хватало несколько пар белья, а главное, двух халатов. Халаты у нас были замечательные, совсем не похожи на больничные. Они были сшиты из плотного материала, похожего на драп, очевидно реквизированного. И я хорошо помню, что, когда я принимала хозяйство, все были налицо, их всего-то было штук пятнадцать. Вот когда меня взял ужас, и я поняла, как страшно головотяпство, хотя тогда еще это словечко не было широко известно, оно пришло позднее. Какое идиотство – бояться обидеть санитаров, ведь я же на работе, так же как и они, ведь все, что поручают мне, я стараюсь сделать хорошо и четко, а здесь допустила распущенность. Иван Васильевич уже ушел домой, а я не могла сдвинуться с места. Серебряков, придя ко мне по какому-то делу, вдруг сказал:
– Да что с тобой, Сергеевна, на тебе лица нет?
Между прочим, это он первый стал так называть меня, а за ним и все остальные. Доктор сначала смеялся:
– Что это вы нашего молодого завхоза как старую ключницу, ей, наверно, обидно!
Я отвечала тоже шуткой:
– От этого я не стану старой ключницей, а остаюсь, к сожалению, неопытным завхозом.
Но вскоре и сам доктор стал меня так звать. Санитары отнеслись ко мне очень дружелюбно и по простоте души говорили мне «ты», но у меня тыкать им язык не поворачивался. Они оба были солидные и усатые. Я как-то хотела узнать их отчество.
– Еще чего придумала, – ухмыльнулся Шаров, – зови меня Лександром, а его Миколаем.
Но это, конечно, тоже было неловко, и я звала их «товарищ Шаров» и «товарищ Серебряков». Так вот, я рассказала Серебрякову про свое несчастье.
– Ведь за это военный трибунал, – закончила я.
Он отнесся к моим словам с большим сочувствием и пообещал как следует поискать. Вошел доктор, что ж скрывать, я рассказала и ему. Он внимательно посмотрел инвентарную книгу, почитал всунутые туда мои записки, в которых значились одни и те же цифры, и спокойно сказал:
– Вы напрасно так волнуетесь, отвечать за все буду я, и расстрел грозит не вам, а мне.
– Грозит вам? – пролепетала я и почувствовала, что или я сейчас разревусь, или выкину что-нибудь еще хуже. Я стала быстро одеваться.
На мое счастье, в канцелярию вошел Серебряков. Он стал просить доктора отпустить его на ночь домой. Оба санитара были жители близлежащих от Можайска деревень. Доктор отпустил.
Как я дошла домой, не помню. Помню только, что я одетая вошла в комнату и сказала маме и Таше:
– Сейчас я вам сообщу ужасную вещь, – и рассказала все.
Когда я закончила, мама даже засмеялась:
– У тебя был такой вид, как будто ты сообщишь, что на нас надвигается планета, которая все сотрет, – и добавила, что она даст денег. – Надо попросить санитаров купить на базаре старых кальсон и рубашек, там есть такой уголок, называется «барахолкой».
– А что делать с халатами? – угрюмо спросила я. – На один я, правда, могу отдать свое осеннее пальто, а на второй?
– А на второй «подрясник», – сказала Таша.
Несколько лет тому назад ей сшили лиловую шубку, она вышла, правда, неудачная, какая-то унылая и длинная. Таша невзлюбила ее и назвала «подрясником», но носить все-таки носила. Сейчас от него остался один опорок, мех употребили куда-то, теплую подкладку тоже сняли.
– Уж очень цвет для халата неподходящий, – пробормотала я.
– Глупости не говорите, – рассердилась мама, – последнее теперь будешь из дома тащить, кто же виноват, что ты такая растяпа. Но доктор твой тоже ядовитый. Неужели ему не жалко тебя было так пугать, – закончила мама, но денег мне все же наскребла.
Ночь я, конечно, не спала, ненадолго забывалась и вскакивала как сумасшедшая, считая действительность страшнее всяких кошмарных снов.
Первого, кого я встретила рано утром в приемном покое, это улыбающегося Серебрякова.
