– Сергеевна, потеря нашлась! – Он схватил меня за руку и потащил в пустую палату, прямо в шубе. Там, за шкафом, стоящим в углу, были засунуты два халата.
Я так обрадовалась, что мне хотелось прижать их к сердцу.
– Это, наверно, какой-нибудь больной приготовил утащить, да не удалось, – сказал Серебряков.
Хорошо помню, что перед окончательным подсчетом осмотрела в палатах все и под кроватями, и под шкафами. Поблагодарила его и ничего не сказала. Всю жизнь я бурно переживала и отчаяние, и радость, а в молодости особенно, и мир опять улыбался мне.
– Да, Сергеевна, а насчет белья мы с Шаровым сходим на барахолку и купим, вот с деньжатами надо собраться.
– Ничего не надо собираться, – сказала я, доставая деньги и передавая их Серебрякову, – платить должен тот, кто во всем виноват.
Вскоре мне принесли несколько пар белья. Я отдала их в стирку (прачка брала наше белье стирать на дом), собственноручно перечинила, и инцидент был исчерпан. Но он научил меня очень многому, я поняла, как надо относиться к порученному имуществу, и это не только вопрос чести, а и вопрос твоего самолюбия: если считают, что тебя можно обвести, значит, признают тебя за недалекого человека. Не знаю, какие разговоры велись без меня, но при мне больше об этом ничего не говорили. А отношение ко мне стало еще теплее.
Мне нравились у нас все, но больше всех Игнатий Корнеевич Скороходин. Другое расположение комнат в новом доме и мои хозяйственные обязанности, как я уже писала, приблизили меня к коллективу, и я увидела, что его подлинной душой является Скороходин. Веселый, добродушный, с яркой внешностью, он ни минуты не был один, его руки все время искали дела, а сердце – кому бы помочь. Он чаще других бывал в палатах больных. Ухитрялся даже помогать мне – мне, которая была загружена меньше всех, ведь у лекпомов было очень много работы на пересыльном пункте. И все же Игнатий Корнеевич улучал полчасика и присаживался ко мне за стол, помогая катать бинты. Мы мирно беседовали. Он рассказывал о себе. До того как его призвали на войну, еще при царе, он был садовником, выхаживал цветы в мирное время, а в военное научился выхаживать людей. У него была жена и двое ребят, кажется в Рязанской губернии. Он часто писал домой и получал письма. Бывало, Иосиф, показывая ему конверт, скажет:
– Ну, Игнатий Корнеевич, выдавайте чечетку!
И он выдавал, не стесняясь, да так лихо! У него был хороший высокий голос. В отсутствие доктора и Танетова вдруг звонко разносилось:
В маленькой светелке
Огонек горит,
Молодая пряха
Под окном сидит.
Это Игнатий Корнеевич занимается починкой своего белья. Но больше он любил революционные песни:
Смело, товарищи, в ногу!
Духом окрепнув в борьбе,
В царство свободы дорогу
Грудью проложим себе.
Порой в дверь просовывалось его румяное, усатое лицо, и он говорил:
– Может, я мешаю вам?
– Что вы, что вы, – отвечала я, – мне очень приятно слушать.
Иногда Игнатий Корнеевич спрашивал о моей жизни в Отякове.
– Танетов говорил, что у вас там никакого хозяйства не велось. Все сдавали крестьянам?
– Да, – отвечала я и рассказала ему, как однажды, году в 1916-м, к нам приезжал новый молодой агроном, Паберс Эдуард Эдуардович, осмотрев наши угодья, он был поражен, что мама не заводит никакого дела. Паберс был латыш, плохо говорил по-русски, и я изобразила его заключительную фразу: «Золото, золото мешками отсюда носить можно!»
Скороходин вдруг расхохотался:
– А вы его очень похоже изобразили, ведь я его хорошо знаю, он приятель нашего доктора и бывает у нас. Конечно, вашу маму винить нельзя, она ведь совсем девочкой с вами осталась.
– А главное, на всякое дело деньги нужны, а у нас их никогда не было, – заключила я.
Одно маленькое обстоятельство немного тревожило меня. Обед и ужин обычно приносили санитары для всех, кроме получающих паек на дом. Приносились два больших котла с дужками, как у ведер. В комнате лекпомов стоял большой стол. Котлы водружались на стол, пять человек садились вокруг и деревянными ложками хлебали щи, а потом ели перловку или ячневую кашу. С первых же дней переезда они стали звать меня обедать.
– Что вы, что вы, – категорически отказывалась я, – я же паек получаю, разве вы не знаете, какое сейчас время? Даже в гости ходят со своим кусочком хлеба и со своим сахарином.
Первый день мне удалось отговориться, а на другой день Иосиф сказал:
– Наш кашевар сегодня на Сергеевну долю щей налил и всегда будет наливать, у него их хватает, так что сегодня не откажетесь.
Я, конечно, отказывалась, и вдруг Шаров положил ложку на стол и заявил:
– Объявляем голодовку!
Остальные тоже с грохотом положили свои ложки. Что было делать? Конечно, очень приятно похлебать горячих щей, так вкусно пахнущих постным маслом, но я же хорошо понимала, что эти здоровые люди голодные, что им самим не хватает такого обеда, а я еще буду объедать их. И так каждый раз я чувствовала неловкость, хотя и радовала их доброта и заботливость.
Иногда я придумывала себе какое-нибудь дело в военкомате, и удавалось уйти во время обеда. Но большей частью садилась, мысленно ругая себя за отсутствие твердости. Правда, старалась помедленнее цедить с ложки, все остальные ели очень быстро, и содержимое котла испарялось мгновенно. Иосиф всегда смеялся надо мной и считал мои ложки.
Тем временем у Таши дела с печатанием шли очень хорошо. Ее признали лучшей и иногда оставляли ей специально работу. Но сам кружок постепенно развалился: некоторым мешали домашние дела, некоторым свидания с мальчишками, и только Таша с Симой самоотверженно занимались, причем у Таши это было основное, а Сима оставалась после уплотненных рабочих часов. Дружба у них очень окрепла. Днем Таша много играла на рояле. Однажды Маня сказала мне:
– Вы знаете, я сегодня почти час стояла у вашей двери и слушала, как Наточка пела. Голосок у нее такой тонкий и нежный, мамаша на крылечке сидела, а я все дела бросила и заслушалась.
В семье Цвелевых было волнение, уже месяц прошел, как уехал Коля, а письма все не приходило, хоть и сваливали отсутствие писем на разруху на транспорте, но все же волновались.
С Ташей мне приходилось видеться очень мало, теперь она ходила в военкомат каждый вечер, занятия проводились только раз в неделю, а практиковаться можно было, как только освободятся машинки. Теперь ей регулярно оставляли печатать приказы по военкомату.
Однажды она пришла расстроенная:
– Ты знаешь, Кобозеву посылают в командировку, и она больше к нам не придет. Когда она это нам сообщила, я так расстроилась, думаю: «Ну, вот и кончилось мое дело». А она говорит: «Уж тебе-то, Наташа, нечего расстраиваться, ты такие большие успехи сделала, тебя наверняка на работу в военкомат возьмут». Но я как-то этому не верю. Ты знаешь, я поняла, кого мне Кобозева напоминает. Помнишь, году в 1916-м или в 1915-м мы ходили в Большой театр, и еще пела совсем молодая артистка Николаева, «восходящая звезда» про нее тогда говорили. Помнишь, как она была хороша, мы с тобой бегали к рампе в антрактах, когда она выходила на вызовы, и разглядывали ее. Так вот, Кобозева очень похожа на Николаеву. Чем больше я к ней приглядываюсь, тем больше она мне нравится.
