– У доктора на двери висит замок. Вы не скажете, где он?
– Он работает в больнице, – отвечала я. – Сейчас вызову его по телефону.
Аппарат у нас был старинный, сначала надо было крутить ручку, потом громко кричать, наконец я дозвонилась. Доктор долго не подходил.
– Что случилось? – спросил он, как мне показалось, недовольным тоном.
– К вам приехали, – сообщила я, – передаю трубку.
И тут же вышла из комнаты, но слышала, как она сначала очень весело произнесла: «Это я, Володя». Затем наступило молчание, и потом до меня донеслась фраза:
– Как это понять? – И вскоре звякнула положенная трубка.
Я стерла со стекла вензеля, быстро оделась, погасила лампу в канцелярии, и, когда вышла, ни в комнате, ни в коридоре никого не было. На пороге санитарской я увидела Иосифа. Он, очевидно, только что проснулся и, потирая рукой отлежанную щеку, спросил:
– Кто это приходил по телефону звонить?
Я рассказала.
– Только не пойму, куда она так быстро скрылась? – добавила я.
Иосиф зевнул.
– Ничего, сами разберутся.
Я отправилась домой в какой-то растерянности. Что они поссорились с доктором, ясно, но она так внимательно смотрела на мои вензеля на стекле и на меня, наверно, подумает, что причина его охлаждения я. Ну и что? Это ничего не меняет. А все-таки он жестоко с ней поступил! Специально приехала из Москвы. Дорога такая трудная.
Таша оказалась дома. Последние дни она приходила поздно. Мы с ней засиделись за вечерним чаем. Мама пошла спать.
– Ты знаешь, – говорила Таша, – у нас с тобой работы совершенно разные. У тебя как-то совсем по-домашнему, ты там чувствуешь себя как дома, а у нас настоящее учреждение, спешка, шум, передают и принимают телефонограммы из Москвы, и в этой суматохе ты делаешь свое определенное дело, стараешься и тоже торопишься. Нет, мне у нас больше нравится.
– Да, в приемном покое по-домашнему, – ответила я и вдруг рассказала Таше о сегодняшнем визите.
Неожиданно она рассмеялась, но, увидя мое недоумение, прочла из «Евгения Онегина»:
Татьяна пред окном стояла,
На стекла хладные дыша,
Задумавшись, моя душа,
Прелестным пальчиком писала
На отуманенном стекле
Заветный вензель О да Е.
– У тебя получилось совсем по-татьянински.
– Да, глупо вышло, – вздохнула я.
Зима кончалась. В больницу прислали из Москвы двух врачей, и Владимир Григорьевич был дома. Однажды Игнатий Корнеевич, оставшись со мной наедине, сказал:
– А к доктору новая гостья приехала, из Рославля, он сам оттуда (Рославль – уездный город Смоленской губернии). Вроде невеста.
И мне показалось, что Скороходин внимательно посмотрел на меня. Я часто задумывалась, догадываются ли сотрудники о моих чувствах. Как будто я держала себя всегда очень ровно и сдержанно. На слова Игнатия Корнеевича я ничего не ответила, а постаралась перевести разговор на другую тему. В этот же день я случайно встретилась в коридоре у лестницы с новой гостьей. Она на меня произвела простое и приятное впечатление. Видимо, она сумела и на Иосифа произвести такое же, потому что он вдруг заявил мне:
– А докторова барышня как здорово на пианино играет, она вчера вечером играла.
Вскоре гостья уехала, а пианино с ее легкой руки вдруг опять зазвучало у нас.
– Теперь я буду готовить на двоих, – как-то рассказал мне Иосиф, – приятель доктора, тоже одинокий, Герман Николай Иванович, нам свой паек отдал и будет приходить к нам обедать.
Герман был тот самый бывший офицер из склада ТАОНа (тяжелой артиллерии особого назначения), который еще в прошлом году, когда мы жили у Власовых, при встрече с Ташей всегда так пристально смотрел на нее. В первый же день он пришел в обеденный перерыв в канцелярию и попросил разрешения поиграть на пианино. Я, конечно, слушала с удовольствием. Потом он подошел ко мне и очень просто сказал:
– Я уже полтора года вас знаю и наблюдаю за вами, а мы были незнакомы. Неужели ваша сестра, такая молоденькая, уже поступила на работу в военкомат?
Я поняла, что ему хочется больше узнать про Ташу, и я в этот раз и в последующие дни всегда сводила разговор на нее.
Герман стал появляться у нас не только в обеденный перерыв, к концу занятий он приходил тоже. Играл он на пианино очень хорошо, техника у него была намного выше, чем у мамы и Таши. Много вещей он помнил наизусть и вскоре принес пачку нот.
Однажды, придя с работы домой, я застала маму в слезах.
– Александра Николаевна Зинина умерла, – сообщила мама.
О том, что она упала, поскользнувшись, и сломала ногу, я знала, знала также, что она, наверно, уже месяц лежала в больнице, мама навещала ее.
– Но от чего же умерла? От ноги? – удивлялась я.
– От истощения, – ответила мама. – Последний раз, когда я ее навещала, она прямо прозрачная лежала. Я принесла ей лепешку и сахарина немного. Она так ласково посмотрела на меня и говорит: «Спасибо вам, Наталья Сергеевна, вы одна меня не забываете, а вот есть мне что-то не хочется».
Это было несколько дней тому назад. А сегодня днем слышу, кто-то так нетерпеливо дергает звонок. (Таких звонков, как были у нас в то время, теперь нигде не встретишь. В передней на стене висел обыкновенный колокольчик, от него шла проволока через сени к входной двери на крыльце. Заканчивалась эта проволока снаружи петлей. Так вот, за эту петлю и нужно было дергать, и тогда колокольчик звенел в передней.) Открываю и вижу Дмитрия Николаевича Зинина, в руках у него красная подушка. «Саша умерла», – говорит он, а сам плачет. Это в больнице ему домашнюю подушку отдали. Такой беспомощный он, я взялась ему помогать. Гроб с трудом заказали. Нашла старушек-богаделок вымыть покойницу. Пошла с ним в их дом, достать белье и платье, во что одеть ее. Дмитрий Николаевич открывает ящик комода, а там узелок в белой марлевой тряпочке, все приготовлено. Заранее позаботилась. Я послала его отнести узелок в морг, а сама пошла к Вознесенскому священнику, договариваться о похоронах. Хороший старичок, бесплатно согласился, а вот хористам заплатить надо, но брат ее обещал достать денег. А сейчас надо сходить в морг посмотреть, как там все сделали.
– Пойду с тобой, – сказала я.
В те простые времена морг не был недоступен, как сейчас. Александра Николаевна лежала уже прибранная, и на ее лице, изможденном и бледном, было выражение какой-то умиротворенности. Похороны назначили через два дня, и Таша и я отпросились с работы. Народу провожало ее много, то ли пожалели можайцы бедную труженицу, то ли отсутствие развлечений собрало их, не знаю. Вскоре на кладбище вырос маленький холмик с простеньким деревянным крестиком, украшенным бумажными цветами и неприхотливыми веночками из еловых веток. Я смотрела на этот холмик и думала: как прожила жизнь эта несчастная женщина? Что видела она? Какие радости открывались ей? Ничего, кроме изнурительного труда, вечной спешки и боязни не угодить капризным заказчикам. Наверняка не слышала она никогда хорошей музыки, не было времени прочесть интересную книгу, и только серые будни были ее вечными спутниками. Какая страшная жизнь! А ведь таких жизней очень много.
