Вскоре он пришел и сел в свое кресло, стоящее напротив меня. Это мягкое, темно-зеленое кресло я очень любила. Обычно он отдыхал в нем после напряженной работы на пересыльном пункте и в мобилизационной комиссии. Говорил, кого куда надо отправить, подписывал литеры, направления и отчеты. Антонина ждала его на диванчике у двери.
– Ого, – проговорил доктор, подписывая счет, – наша Антонина богачкой стала, сотни шутя зарабатывает.
– Только купить на них ничего нельзя! – вздохнула «богачка».
Веселая и смешливая Антонина очень любила пошутить и посмеяться, когда приходила к нам. На этот раз она вдруг хитро взглянула на меня и начала:
– А что я вам хотела рассказать, Владимир Григорьевич. Вчера к вечеру иду по площади, и вдруг мне навстречу молодая пара. Оба такие красивые да статные, прямо так подходят друг к другу. Как вы думаете, кто такие? Наша Сергеевна и ваш приятель, который сюда ходит часто.
Доктор посмотрел на меня с улыбкой и продолжал шутить с Антониной:
– Ну! А я и не знал, что они вместе ходят! Вот какие приятели бывают, из-под носа завхоза уведут.
Антонина весело смеялась, а мне оставалось только глупо улыбаться. Уйти мне удалось до прихода Германа. На другой день он, как всегда, быстро пообедал и сел за пианино, предварительно раскланявшись со мной. На приветствие я вежливо ответила. «А разговаривать я с ним не обязана», – подумала я.
Дел у меня было много, и я не заметила, как кончилась музыка и Герман вышел. Вечером уйти до его прихода не удалось. Он сразу сел за пианино. Я постаралась быстрее закончить свои дела и вышла во двор. Когда я открывала калитку на улицу, я невольно оглянулась: в конце двора стоял Герман и смотрел мне вслед. «Ну и стой, – подумала я, – а пойти за мной не посмеешь».
Так несколько дней я не замечала Германа. Однажды доктор, сидя, как обычно, в кресле, что-то задержался, как будто все дела были закончены, а он не уходил.
– Ольга Сергеевна, – медленно начал он, – вам, может, покажется, что я вмешиваюсь не в свои дела, но Николай мой большой друг. Да перестаньте вы на него сердиться, ведь вы замучили человека. Он так радовался вашей дружбе, хотя бы дружбе, раз другого нет. Ну, прочел он там что-то, что ему не полагалось. Сделал он это только из особого отношения к вам. Ведь я знаю, какая у вас тонкая и впечатлительная душа. Я наблюдал, как вы слушаете музыку и в ваших глазах отражались все ее настроения. Неужели вы не понимаете, как Николай к вам относится?
Я пропустила мимо ушей все, что касалось отношения ко мне Германа, и стала возражать против его поступка. Я говорила, что моральный облик человека для меня очень важен. Только, Боже сохрани, я не произнесла этого выражения. Тогда таких умных слов не употребляли вообще, а тем более я. Ведь сейчас существует столько готовых «крылатых» определений, которые так и носятся в воздухе и проскальзывают всюду, а тогда люди выражались просто, как думали. Так вот, я сказала, что поступки характеризуют человека и я Германа считала более порядочным.
– Бросьте, Сергеевна, он очень порядочный человек, а вы должны сделать скидку.
Этот разговор произвел на меня сильное впечатление, и, конечно, больше всего характеристика «моей души». Мне хотелось остаться одной и еще раз пережить и передумать все, что он сказал. Шел уже шестой час.
«Не хватало еще, чтобы сам Герман пришел», – подумала я и стала собираться домой. Побрела в противоположную сторону от дома, прошла мимо собора, спустилась с горки и долго ходила по окраине Можайска. «У вас такая тонкая, впечатлительная душа. Я наблюдал, как вы слушаете музыку», – звучали во мне его слова. Еще он сказал о Германе: «Он так радовался вашей дружбе, хотя бы дружбе, раз другого нет». А интересно, заметил он, как я радуюсь его дружбе и хорошо понимаю, что другого нет? Как он относится ко мне? И зачем он взял на себя эту миссию? Сотни вопросов толпились в моей голове. И все же надо взять себя в руки и не размякать. А с Германом буду держать себя как будто ничего не случилось.
К нам зачастила молодая Стеклянникова, жена сына бывшей миллионерши. То звала доктора к свекрови, то к заболевшему ребенку. К свекрови доктор ходил, а посетить ребенка отказался.
– В Можайске есть хороший специалист по детским болезням, – сказал он, – врач Ольга Орестовна, советую обратиться к ней.
Стеклянникова так смотрела на доктора, как не может смотреть мать, у которой болен ребенок. Все это происходило в канцелярии, на моих глазах. А через несколько дней я случайно стала свидетельницей неприятного зрелища. Пробегая по коридору мимо лестницы, ведущей к доктору, я увидела на площадке Стеклянникову, в эту же минуту открылась дверь и появился Владимир Григорьевич, и вдруг Стеклянникова, очевидно не видя меня, бросилась к нему на шею. Я так поразилась, что на мгновение окаменела, но видела, как доктор отвел ее руки и сказал спокойным голосом:
– Что вам от меня надо?
Я пришла в себя и убежала. Мне было стыдно за нее. Как можно так унизить себя? Весь день эта картина стояла перед моими глазами. А через несколько часов Скороходин, сев со мной рядом завертывать порошки, проговорил:
– Всем бы наш доктор был хорош, если бы не был таким бабником: только полгода он у нас работает, и Покровская уже третья. Да еще из больницы ему какая-то врачиха банку варенья прислала, он нас всех угощал.
На этот раз я не могла смолчать:
– А что же ему делать, если на него прямо вешаются?
Скороходин вдруг расхохотался. И я очень пожалела, что углубила эту тему.
– Вот как заговорила наша Сергеевна! Нет, он человек умный и должен так себя поставить, чтобы не вешались.
Однажды, возвращаясь домой с работы, я на площади вдруг встретила Ташу с Симой, они стояли и, смеясь, разговаривали.
– Вот, все провожаем друг друга, никак не проводим, – сказала Таша.
Сима вскоре простилась с нами, и мы пошли с Ташей домой.
– Смотри, какие почки большие на деревьях, – сказала она, показывая на еще голые ветки за старым серым забором. – Правда, в этом году весна какая-то особенная?
– Правда, – ответила я, радуясь, что Таша это чувствует.
Мы весело болтали дорогой. Привычно зазвенел колокольчик, и мама открыла нам дверь. Она показалась нам грустной.
– Ты что, мамочка? – ласково спросила Таша.
– Пройдите в большую комнату, – велела мама и пошла вперед, мы за ней. В комнате нам сразу показалось пусто, а потом заметили, что нет рояля.
– Продала? – хором спросили мы.
– Реквизировали, – ответила мама, садясь на диван.
– До каких же пор будет эта несправедливость? – воскликнула я. Таша молчала, ей было намного больнее, чем мне.
На другое утро в военкомате к Таше отнеслись очень сочувственно. Михаил Иванович Морозов составил отношение в Можайский исполком, Барсуков подписал, и сам Морозов пошел в исполком. Но результата никакого не было.
