– Но как Сима, такая скромная и тихая, могла согласиться? – удивлялась я.
– А я за Наткой в огонь и в воду, – засмеялась Сима, – мне с ней ничего не страшно.
Почти все свободное время я проводила среди природы и с девочками, но больше одна. Я чувствовала глубокое умиротворение, когда шла по узкой тропинке, среди березок и кустиков, или когда сидела в своем любимом овраге. Иногда я видела проходящих поверху Владимира Григорьевича с неизменным Германом. С Покровской я их больше не встречала. Очевидно, ее звезда тоже закатилась.
После работы, когда Герман появлялся и садился за пианино, стал также приходить и доктор. Он садился в свое кресло.
Первый раз, когда он вошел после пяти часов, я решила, что он, как всегда, пришел по делу, и спросила:
– Кого-нибудь надо отправить?
– Почему отправить? – с усмешкой произнес он. – Разве мне нельзя послушать музыку?
Я ничего не ответила, но почувствовала, что теперь уйти не смогу. Я вспомнила, какие дела у меня намечены на завтра, и стала графить подробную ведомость.
– Бросьте, Сергеевна, завтра сделаете, посидите отдохните, – сказал Владимир Григорьевич, следя за мной глазами.
– От моей работы не устанешь, а я соединяю приятное с полезным.
Эти часы стали повторяться все чаще. Они остались в моей памяти в числе самых светлых воспоминаний. Лето, открытые окна, мелодичная музыка (Герман играл очень выразительно) и напротив меня Владимир Григорьевич, он сидит задумавшись и слушает музыку, иногда я чувствую на себе его взгляд. Взгляд почему-то грустный, но сама смотреть на него избегаю. Музыка, и радость, и грусть переполняют мою душу. Как хорошо, что я могу занять свои глаза и руки и немного мысли этой почти механической работой. Сидеть просто я бы не смогла. Иногда мне хотелось вскочить и закружиться от радости по комнате, иногда заплакать. А я сижу спокойно, графлю или заполняю цифрами мелкие клеточки.
На другое утро, на свежую голову и в рабочей обстановке, я тщательно проверяла сделанную мной накануне работу. Нет, ошибок не было. Правда, работа двигалась медленнее, чем обычно. Все-таки тренировка великое дело! Но Николай Иванович, который раньше мог играть два часа не прекращая, вскоре стал бросать игру и присаживаться к нам для разговоров. Это было уже не то, я собиралась домой, и, конечно, Герман шел провожать «только до площади».
Однажды Сима пришла к нам утром в воскресенье в мордовском костюме. Костюм этот был замечательный. Темнокрасный, он весь состоял из прошивок. Маленький кружевной фартучек, причем и кружева, и прошивки тоже красные.
– Какая прелесть! – восторгались мы.
– А он мне не идет, – возразила Сима, – мне надо голубое или розовое. Хочешь, Натка, надень, тебе пойдет.
– Нет, он будет мал.
– Примерь ты, Леля, тебе он тоже пойдет, а росту мы почти одинакового, – продолжала Сима.
Я с удовольствием переоделась. Обе стали нахваливать:
– И идет, и сидит хорошо.
– Раздели мы бедную Симочку, – обняла Таша подружку.
– А ты знаешь, что ей подойдет? – вдруг пришла мне идея в голову. – Моя голубая с золотом кофточка.
Была у меня такая очень яркая кофточка, я считала ее лучшим своим нарядом и берегла. <…> Юбку для Симы я тоже нашла, белую, в крупную темную полоску, она была сшита из плотной ткани и называлась у нас «серой».
– А что я, хуже вас, – заявила Таша, – надену тоже свое любимое. – Она нарядилась в лиловое, из китайской сарпинки, платьице.
Мы выстроились у зеркала. Открылась дверь, и вошла мама.
– Лиловая и красная, – сказала она, разглядывая нас.
Через некоторое время мы шли, обнявшись, по площади, на нас оборачивались. А нестарая еще торговка, сидящая на земле рядом с ведрами овса и с маленьким стаканчиком, сказала:
– Вот как девушки стали легко одеваться, а мы-то, бывало, платье до полу, рукава до пальцев, голова платком обвязана, с козырьком, аж лица не видать.
Платья уже носили короткие, но коленки прикрывались.
– Три грации, – пустил нам вслед какой-то гражданин полупочтенного вида. И вдруг мне страшно захотелось, чтобы Владимир Григорьевич увидел меня в этом костюме.
– Знаете что, пойдемте к нам в приемный покой, – предложила я. – Сейчас там, наверное, никого, кроме дежурного санитара, нет, наберем яблок, а если встретим кого-нибудь, то спросим разрешения.
– Так ведь ваши яблоки кислятина вырви глаз, – возразила Таша.
– А может, вам понравится, посмотрите, какой у нас сад красивый, – настаивала я.
– Пойдем, Натка, – согласилась Сима, и мы отправились.
Прошли мощенный крупным булыжником двор. Девочки пробежали прямо к калитке в сад, а я задержалась, огибая дом и заглядывая в окна. Окно мезонина открыто настежь.
– Ты не прав, Николай, и нечего предаваться отчаянию.
Ответ Германа прозвучал из глубины комнаты, и слов я не разобрала.
– Ну и что же, а ты знаешь, что меня скоро отправят на фронт, сейчас всех военных врачей в Сибирь отправляют. – Слова доктора звучат четко, он, видно, недалеко от окна. А ответы Германа я не слышу. – Ну, поплачет и утешится, я далеко, а ты рядом.
Меня точно обожгло. Я забыла обо всем на свете, о Таше с Симой, куда и зачем я пришла, и рванулась к выходу. Я бежала домой в каком-то тумане. Недалеко от нашего переулка я остановилась. Так вот как он мной распоряжается. В последних словах я чувствовала цинизм, совершенно ему не свойственный. И вдруг вспомнила о Таше с Симой, как некрасиво я поступила по отношению к ним, и невольно повернула обратно. Я шла тихо и думала, что им скажу, чем объясню, что так предательски бросила их в чужом саду. Сказать правду? Нет, говорить об этом я ни с кем не могу, а повторять слова доктора мне просто стыдно. Соврать что-нибудь? В институте мы здорово научились врать и фальшивить, но я вроде отучилась, и мне стало это противно. А все-таки придется. Я остановилась на площади ближе к тюрьме и стала ждать. Вот они идут и оглядываются по сторонам. Я пошла им навстречу, хромая. Решила, что у меня подвернулась нога, мне стало больно и я не пошла в сад. Лицо у Таши сердитое, у Симы озадаченное.
– Как же тебе не стыдно, что там с тобой приключилось? – издали крикнула Таша. Я поведала выдуманную историю, Таша сначала слушала недоверчиво, но, увидя, что я какая-то растерянная, сказала: – Ты же мнительная ужасно, от того, что ты говоришь, нужно 50 процентов убавить. Уж раз пошла и идешь дальше, значит, ничего особенного не произошло, ну, там растянула какую-нибудь жилку, иди домой и полежи, а мы с Симочкой пойдем к нашему военкомату.
Дома очень тихо, хозяева находились у себя в садике. Мама ушла к Разумовским. К сестрам по-прежнему по воскресеньям собирались знакомые, правда, не в таком количестве, как раньше, и, конечно, без всякого угощения, зато Мария Дмитриевна, как встарь, любила угощать всех граммофоном, и хотя мама, так же как и мы с Ташей, не любила это сооружение, но за компанию терпела. А тут еще у мамы объявился поклонник. Начальник склада ТАОНа, пожилой бывший офицер Соколов, который тоже бывал у Разумовских. Герман о нем отзывался снисходительно и посмеивался, что он «на старости лет влюбился в вашу матушку». Итак, мне никто не мешал спокойно подумать и привести в порядок свои чувства. Слова «поплачет и утешится» не выходили из моей головы, тут и самоуверенность, и пренебрежение. Нет, как бы он ни был мне дорог, но унизить самое святое, что есть во мне, я не позволю. Значит, плохо скрываю свои чувства, если он так уверен в них. Хотя тут большую роль сыграло прочитанное Германом мое стихотворение. Конечно, он все рассказал доктору. Занимаясь самоанализом, я подумала о своих отношениях с Германом. Едва ли у него какое-то особенное ко мне чувство. Я слышала раньше, еще от Нади Власовой, о его приключениях. Он интересный и довольно избалован женщинами. Просто случайный каприз. Может, быть к нему немного повнимательнее, чтобы сбить неприятную самоуверенность доктора. В общем, мне было больно и я решила еще крепче держать себя в руках.
