Я на цыпочках подкралась к беседке, тихо взглянула, разведя цепкие листья плюща. Никого нет, а звуки идут откуда-то из-под пола. Значит, кто-то забрался под беседку, вот он и лаз, я крадучись обошла его и заглянула в щелку с противоположной стороны. Там сидел Иосиф, прижавшись к углу, он плакал, плакал как-то яростно, а в руках у него был кусок марли, он то тер ею глаза, то рвал марлю на кусочки и сморкался на землю. Его вид так взбудоражил меня, что я еле удержалась, чтобы не разреветься вслух. Я быстро и тихо удалилась. «Бедный мальчик, ведь у него никого нет, кроме доктора. Если я пойду к нему, ему будет неприятно и стыдно. Он прячет свое горе, так же как и я», – и, найдя укромный уголок в другом месте сада, я дала волю слезам.
Этот день, пятница, 24 августа 1919 года, тянулся невероятно долго. Герман не пришел ни в обед, ни после работы. Я ушла вовремя. Иосифа тоже я не видела целый день. А тактичность Германа я очень оценила. Мне было не до разговоров и даже не хотелось слушать музыку. Дома я тоже пока ничего не сказала.
Наутро я пришла, наверное, за час до начала: как ни удерживала себя, ничего не получалось. Только я вошла в пустую канцелярию, как открылась дверь и вошел доктор. Он был, как всегда, спокоен и приветлив.
– Ольга Сергеевна, – начал он, – в понедельник, в четыре часа утра, я уезжаю. Мне хотелось эти два последние дня провести с вами и Николаем вместе. Сегодня в клубе какой-то концерт, я просил Николая достать билеты. А в воскресенье я прошу вас прийти не позднее десяти часов утра, и мы целый день проведем вместе. Будем слушать последний раз вместе музыку, посидим в нашем саду. Иосиф нам приготовит прощальный обед. А вечером меня придут проводить мои друзья: Эдик Паберс, Турусов (помощник военкома) и некоторые другие комиссариатские. Так что очень прошу вас прийти в воскресенье пораньше. Вы согласны?
– Хорошо, – тихо ответила я.
Этот день прошел быстро. Владимир Григорьевич никуда не уходил. Я писала акт сдачи дел Танетову, составляла опись имущества. За делами, за проверкой хозяйства все забыли о том, что случилось, шутили, смеялись, но я забыть не могла, хотя очень старалась делать вид, будто все в порядке. В пять часов доктор вошел с двумя свертками. Они были завернуты в газету, а большой и, по-видимому, тяжелый перевязан веревкой.
– Вот, – сказал он, складывая все это ко мне на стол, – сегодня придется Николаю проводить вас до самого крыльца.
Я удивленно смотрела на него, и он рассказал мне, что у него осталось фунтов десять белой муки и он просит меня взять ее себе.
– Хоть вспомните меня, пока будете ее кушать! – пошутил он.
Я начала отказываться, но почувствовала, что, если я не возьму, он очень обидится, и хоть его фраза мне показалась лицемерной, взяла.
– А это, – и он развернул небольшую черную деревянную шкатулку с ключиком (на крышке были вырезаны лобзиком тонкие узоры), – это я прошу вас принять от меня с условием: вы прочтете письма, хранящиеся в этой шкатулке, после моего отъезда.
Я обещала его желание выполнить. Вскоре пришел Герман и проводил меня до моего крыльца.
Концерт начался в семь часов тридцать минут. Когда я вернулась домой с таким тяжелым пакетом, и мама, и Таша были поражены.
– Твой доктор просто не от мира сего, – удивлялась мама, – такую ценность, десять фунтов самой белой муки (по-нашему это будет четыре килограмма), и отдать тебе ни за что ни про что. По городу ходят сплетни, что у него здесь были возлюбленные, да, наконец, матери мог послать, в свой Рославль, это не так далеко, попросил бы Иосифа съездить, уж не говоря о том, что мог продать. Деньги ему, что ли, не нужны? – Мама то хлопотала около нашего неприхотливого обеда, то опять возвращалась к муке. – Мне просто не верится, что у нас такое богатство есть.
Таша ничего не говорила, но смотрела на меня с улыбкой. Я рассказала им, что сегодня мы втроем идем в клуб, на концерт, а завтра доктор просил меня прийти с утра и мы, тоже втроем, проведем этот последний день, а вечером у него будут холостяцкие проводы.
– Завтра наши с Ташенькой именины, удачно совпали с воскресеньем. Разумовские хотели прийти. Но ты, конечно, иди, раз доктор просит, может, никогда больше не увидитесь.
– Что ты наденешь в клуб? – спросила Таша. – Надень свой греческий костюм.
«Греческий костюм» – звучит слишком гордо для этого скромного балахончика. Осенью 1916 года, вскоре после отъезда няни, я вела большую переписку со своими одноклассницами. Помню, я написала Тамаре Кичеевой, как мне тяжело без няни. Отзывчивая Тамара решила развлечь меня. Она прислала мне в письме модель древнегреческого костюма. Была вырезана из бумаги куколка, и на нее надето платье, и подробно описывалось, как его сшить. Тамара сама сшила такой костюм и писала, что он всем очень нравился. Я, как уже упоминала, была бездарна к шитью, но тут подвернулась Анна Христофоровна, и она загорелась желанием сшить мне такой костюм, а если получится, то потом сшить и себе. Материал еще тогда можно было достать. Помню, купили в лавке Цвелевых белого, очень тонкого батиста, простого мадаполама и красного блестящего сатина. Две трети длинной юбки были из белого мадаполама, а одна треть, нижняя часть, из красного сатина. Туника кроилась из белого батиста, сразу с короткими рукавчиками и квадратным вырезом у ворота. Так в старину кроились женские нижние рубашки, только без рукавчиков конечно. Туника была длинная, она доходила до той части юбки, с которой начинался красный сатин. Концы рукавов и квадрат выреза обшивались узкой красной лентой в цвет сатина. На талии туника изнутри прихватывалась узенькой резиночкой, так что она спадала прямыми складками. К этому костюму полагалась гладкая прическа, с греческим узлом на затылке. Конечно, почти всю работу сделала Анна Христофоровна, я так, что-то покулемала. Получилось очень хорошо. Надевать мне было его некуда, и я щеголяла в нем при поездках из Отякова в Можайск. Однажды Анна Христофоровна, смеясь, рассказала мне, что ее приятельница, можайская учительница, с восторгом описала ей этот самый костюм, увидев меня в нем как-то на почте. Причем материал ей показался в десять раз лучше, чем на самом деле. Так вот, этот самый так называемый греческий костюм я решила надеть на концерт. Когда мы встретились втроем у клуба, доктор одобрительно оглядел меня и произнес:
– Этот костюм вам очень идет.
Начался концерт. Я обладаю хорошей памятью, и тот период моей жизни, который я описываю, ярко, со всеми подробностями встает перед моими глазами. Но из каких номеров состоял концерт, я при всем моем желании не могу вспомнить. Может, оттого, что я в то время думала только о Владимире Григорьевиче. Я сидела между ним и Германом и невольно старалась оказаться ближе к Герману. Иногда я украдкой взглядывала на доктора. Иногда ловила на себе его взгляд. В антракты мы в фойе не выходили. Помещение клуба было небольшое, старое, и в узких дверях образовывалась пробка. Но один раз антракт затянулся, стало душно, и кто-то предложил выйти на улицу. Мы с трудом продвигались по фойе. Вдруг ко мне подошла Валя Преображенская, хорошенькая девушка, пользующаяся в Можайске успехом. Я знакома с ней не была.
