– Очиенг, – проговорил Тау. Его поймал человек, которого устроил в стражу его отец.
– Что ты здесь… Слезы Богини! – воскликнул Очиенг, увидев тело Лекана. – Что ты…
– Я не хотел его убивать. – Тау замолчал. Разве его слова могли теперь помочь?
– Почему я? Почему сегодня? – пробормотал Очиенг. – Почему, Богиня?
Тау опустил голову, и на пол капнула кровь из раны на лице. Сражаться он не собирался – только не с Очиенгом.
– Тогда уходи, – сказал Очиенг.
– Что?
Очиенг показал на окно.
– Уходи. Я за тобой закрою.
– Я… Я не могу. Они узнают, что это был я. Мою семью…
– Не узнают, Тау. Давай, сейчас же, пока я не передумал.
Тау не знал, что сказать, ничего не приходило ему в голову. Он забрался на подоконник, нашел за что ухватиться, и замер, глядя на Очиенга.
– Давай, живо.
Тау кивнул и начал спускаться по стене, а Очиенг тем временем принялся за дело: взял одну из рубашек Лекана, скомкал ее и стал вытирать кровь. Он водил одеждой по полу, смешивая кровь с натекшей в комнату дождевой водой. А потом, когда приблизился к телу, остановился, склонился над Вельможей и смачно плюнул Лекану в лицо.
– Это за Анью, за семью Нкиру и за Арена, бессердечный ты сик, – сказал он.
Спуск шел медленнее, чем подъем, сердце колотилось у Тау в груди. Он опасался, что его увидят, а когда услышал грохот. донесшийся из комнаты Лекана, то чуть не сорвался вниз.
За суматохой послышался голос Очиенга.
– Стража! Стража! Богиня, нет! Он упал с лестницы! Нкоси Лекану нужна помощь, прошу!
Тау задвигался быстрее, и пока ноги не коснулись земли, его сердце бешено билось. Он отступил назад, отвел руку от стены крепости Онаи, где спали его мать, ее муж, сестра Тау и Джабари, и подумал, не стоит ли ему все-таки сдаться.
Он не верил, что уловка Очиенга может сработать, и был уверен, что его убьют, если он сдастся, зато он мог просить пощады для своей семьи. Конечно, эта надежда была по-детски наивной. Очиенга казнят за то, что он пытался обдурить Онаи, а семья Тау имела больше шансов выжить благодаря истории Очиенга, чем милости Вельмож.
Тау закрыл глаза и взмолился, обращаясь к Богине. Он молил, чтобы она пощадила его родных. Молил, чтобы Очиенгу поверили.
Не успел он закончить свою невнятную мольбу, как услышал новые голоса с третьего этажа крепости. Нужно было торопиться – даже неоконченной молитвы могло оказаться достаточно. Бросив последний взгляд на крепость, он запечатлел ее образ в сознании. Может быть, он больше ее не увидит.
В следующее мгновение ночь пронзил крик из-за стены. Голос был женский, хоть и не принадлежал умбуси. Но все равно – времени у Тау не оставалось.
Он оторвал полоску от своей изодранной рубашки и, зашипев от боли, прижал к порезу на лице. Нельзя было оставлять кровавые следы, чтобы не посеять сомнений в истории, которую расскажет Очиенг. Лицо жгло, словно огненной маской, пока Тау, держась в тени, крался прочь, туда, где спрятал свой походный мешок и оружие. Забрав их, он решил отправиться в южную столицу, Кигамбе.
Все случилось не так, как он планировал, однако Лекан был мертв – Малый Вельможа расплатился за свою часть вины в убийстве Арена.
Только это не помогло.
Все случилось слишком быстро, слишком случайно. Лекан не должен был сейчас платить за то зло, которое совершил. По крайней мере, не за все.
Теперь вместо того, чтобы видеть, как балансируют чаши весов, Тау видел только проломленную голову Малого Вельможи. От этого зрелища к горлу подступила желчь. Он сглотнул, загнав ее внутрь вместе с чувством вины. Лекан заслужил то, что с ним случилось. Заслужил гораздо больше, чем та хедени, которую Тау убил в Дабе.
И если Тау не почувствовал себя лучше, то лишь потому, что многое еще предстояло сделать. Нужно было отправиться в Кигамбе и пройти испытание на Ихаше. Потом нужно было получить воинский статус и право вызывать на кровный поединок любого воина из числа Избранных. Этот старый закон был единственной возможностью для Меньшего безнаказанно убить Вельможу.
Тау лихорадочно соображал, мысленно мечась от матери, сестры, Зури и Джабари к своей жизни в Кереме, ко всему, чего лишился, и наконец к Арену, своему отцу. Он чувствовал себя беспомощным, погружаясь в отчание, но смириться с этим не мог.
Он глубоко вдохнул и постарался успокоиться, постепенно, как его учил отец. А потом сделал первые несколько шагов в сторону Кигамбе. Нужно было закончить то, что он начал.
– Келлан Окар, Деджен Олуджими, Абаси Одили, – сказал он себе.
Осталось убить троих.
Глава четвертая
Кигамбе
Дорога в Кигамбе заняла у Тау почти три дня. Он спустился с гор Керема и прошел по тропе Усебе, что тянулась вдоль океана. По пути он смотрел на Ревы, позволяя бушующей воде занимать его мысли, чтобы не думать о своем.
Но по ночам сознание Тау наполняли сны о смерти убитых им людей. Наихудший кошмар явился во вторую ночь. Ему снилась Даба, снилось, как он протыкал ножом грудь воинственной хедени, и ее лицо превращалось в лицо Зури. Он резко проснулся, потянулся за мечом и уставился во тьму в поисках опасности. Уснуть снова ему удалось только через промежуток.
Днем ему встречались люди, и все они сторонились юноши с двумя мечами и свежей раной поперек лица. На третий день он подивился тому, как все складывалось. Тау родился и вырос в Кереме. Он никогда не был ни в Кигамбе, ни в Пальме, ни в одном из крупных городов в долине полуострова. Он никогда не был на севере, и когда он достиг Кигамбе, у него захватило дыхание.
Южная столица была цвета полированной меди. Саманные строения простирались насколько хватало глаз, окруженные кольцами защитных стен. Они напомнили Тау игрушечные лабиринты, которые продавал Кваку, игрушечник из Маваса.
От печей и очагов сотен тысяч жителей над городом поднимался дым. Клубясь, он рассеивался и исчезал в небе, оставляя город под пеленой тумана и попавшего в ловушку тепла.
За чертой города Тау тоже видел людей, и их было больше, чем, в его представлении, жило во всем мире. Женщины и мужчины из каст Батраков, Мирян, Жнецов и Правителей стекались по дорогам к Кигамбе, многие толпились у бесчисленных рыночных прилавков, цепляясь к ним, точно клещи.
Кигамбе стоял не на берегу – до Ревы было идти три промежутка в сторону, откуда явился Тау, – но из-за постоянного шума множества голосов ему казалось, будто он стоял на утесе, а под ним бушевал океан. Избранных на полуострове было порядка двух миллионов. Тау знал это, и ему казалось, будто все они сейчас находились в городе. Хотя Кигамбе не был даже самым большим городом полуострова. Пальм был крупнее, а в Джирзе, столице севера, как говорили, людей проживало так же много.
