И Саша… Моя Сашка…
Моментально встает перед глазами картина возле моего дома: испуганный взгляд, ее слезы, разъяренный Мот — всё это не выходит из головы, словно кто-то включил видео на повтор. Иногда я отвлекаюсь, как на рекламу, на другие мысли, а потом снова накрывает. И никуда, блядь, не деться.
Я никогда не бывал в такой ситуации. Да, проблемы с девицами возникали, но я решал их быстро двумя проверенными способами: сначала пробовал откупиться, а если не прокатывало, то выставлял нахуй.
Но определенно, сейчас не тот случай. Сашка вообще за границами всех случаев, которые у меня были и которые я вообще мог бы представить.
Единственное желание, обуревающее меня — это вырвать Сашку из монастыря имени Костровых и увезти куда-нибудь подальше. Где будем только я и она. Вопрос “а дальше что?” всплывает сам собой. Я смотрю на линии на своих ладонях, веду пальцем по одной из них и понимаю: я не знаю.
Просто не знаю, что дальше. Но знаю одно: отпускать Сашку не намерен.
Даже не замечаю, как возле меня оказывается отчим и протягивает телефон. К сожалению, Сашкиного номера я не помню, но зато помню номер Вадима, и мой верный помощник быстро находит нужные данные. Открываю смс и некоторое время смотрю на цифры.
На предыдущее сообщение Сашка не ответила сразу, и ждать, что будет со следующим, нет никакого желания. Я набираю номер, почти уверенный в том, что услышу механический голос, но внезапно раздаются гудки. Сам не замечаю, как подбираюсь, выпрямляюсь, но когда снимают трубку, слышу совсем не Сашкин голос. Матвей.
Отключаюсь, бесполезно сейчас говорить, хуже бы Саше не сделать, кажется, я и так перегнул, бросившись на ее отца, но как, блядь, по-другому? Он же ее ударил! Сашку ударил! Свою дочь и мою женщину.
Протягиваю отчиму телефон и вижу приближающегося к нам доктора Васнецова. Сердце поневоле замирает, но на непроницаемом, как маска, лице сложно разглядеть хоть какие-то эмоции.
— Новостей пока нет, — сообщает он, — состояние стабильное. Она без сознания. Я сейчас уезжаю, но остается дежурный врач, так что вам не о чем беспокоиться. А вообще, вы бы тоже ехали.
Я уперто качаю головой, доктор только плечами пожимает и уходит. Пока она не придёт в себя, я не могу находиться где-то: в гостинице, дома, — неважно. Я хочу быть рядом, может, это сраная сентиментальность, но мне кажется, что наше с отчимом присутствие ей помогает.
Кошусь на Павла. Он сидит рядом, глядя куда-то в пол, если вообще что-то видит. Странно, но мне импонируют его спокойствие, собранность. Я всегда считал его рохлей, которым мать вертит, как хочет, но сейчас в голову закралась нелепая мысль: он ведь ее реально любит. Нелепая, потому что думать о таких вещах я точно не планировал. Но сейчас вижу его тревогу в каждом жесте. В том, как он потирает рукой запястье, как постукивает пальцами по кожаному дивану, как щурится, глядя перед собой, даже в его слегка сутулой фигуре я вижу эту тревогу.
Мы сидим в коридоре до полуночи, в основном молчим. Нас никто не трогает, хотя и поглядывают, проходя мимо. Отчим уходит, а возвращается с двумя пластиковыми стаканчиками с чаем.
Я киваю, принимая свой. Смотрю на поднимающийся пар, наматываю на палец нитку от пакетика, а потом говорю:
— Ты извини меня.
Я понимаю, что извиняться надо за многое, с четырнадцати годков накапало немало. И не столько перед отчимом, сколько перед матерью, которая лежит сейчас в реанимации вся в каких-то трубках и нихуя не знает, как я хочу ее обнять и сказать, что люблю.
И все мои обиды вдруг кажутся такими мелочными, словно я упорно все эти годы сам себе под кожу пихал маленькие занозы, а потом ходил и упивался своей болью. Эгоистичный козел.
Перевожу взгляд на отчима и понимаю, что пояснения не нужны, он мягко улыбается и говорит:
— Все нормально, Ром. Я не держу зла. И ты меня прости.
Я снова киваю и возвращаюсь взглядом к чаю. Делаю глоток, чувствуя, как обжигает губы, но даже не морщусь. Мне почему-то именно сейчас кажется, что все будет хорошо.
В итоге я засыпаю на диване в коридоре. Кажется, на мгновенье прикрываю глаза, а открываю — уже светло. Не успеваю даже прийти в себя толком, как вижу приближающегося Васнецова. Он улыбается, а по мне, если уж и у хладнокровной маски разъехались губы, значит, все точно неплохо.
— Ваша мать пришла в себя, — сообщает мне, — ещё ночью. Но вас не стали будить. Показатели в норме, будем наблюдать и надеяться, что больше подобного не повторится.
— К ней можно? — спрашиваю, нервно сглотнув.
— Вообще, нет…
— Док… — умоляюще прижимаю руку к груди. — Мне надо уехать сегодня, хоть на минуту, а?
Мама выглядит бледной и испуганной, но уже без трубок. Я молча обнимаю ее, прижимая к себе, потом сажусь на корточки и, взяв за руки, говорю:
— Мам, я тебя люблю. И больше не вздумай меня так пугать, поняла?
Она смеётся и плачет одновременно. И почему-то именно сейчас кажется мне счастливее всех раз, что я видел ее за последние месяцы.
* * *
Из больницы уезжаю более-менее спокойным. Гоню по трассе в сторону города, и голова начинает заполняться текущими проблемами, которые вчера я откинул в сторону.
Погода портится, тяжелые тучи давят своим могуществом, словно обещают отыграться сполна, и вскоре на лобовое падают тяжелые капли, встречный ветер тут же безжалостно размазывает их по стеклу, оставляя мокрые дорожки.
Выжимаю педаль газа на полную и совсем скоро въезжаю в хмурый город. Больше всего мне хочется рвануть к Костровым, но я понимаю, что должен встретиться с Черновым, не затягивая. Даже домой не заезжаю, сразу отправляюсь в офис, чтобы переделать коммерческое предложение. На это уходит больше часа, но хоть телефон заряжаю за это время и договариваюсь о встрече с Черновым.
Валятся сообщения о пропущенных вызовах, я бегло смотрю, от кого. Сашки нет, впрочем, неудивительно, если ее телефон у Матвея. А вот где она сама?
И тут слышу в приемной шаги. Вскакиваю и несусь в сторону двери, чувствуя себя полным идиотом. А открыв ее, понимаю, что не зря. Это не Саша. Это Кристина. Следующая мысль, возникающая в голове, проста и логична: а она какого хуя тут делает?
