По закону подлости обстрелы случались, когда население поселка – советские специалисты и фапловцы – устраивали себе банный день, либо оживленно, с комментариями смотрели в открытом импровизированном кинотеатре фильм.
Баню, построенную здесь рукастыми и смекалистыми специалистами еще прежних «призывов», всячески оберегали, если нужно было, ремонтировали. Топили примерно раз в десять дней. Вместо березовых использовали эвкалиптовые веники, которые давали удивительный аромат. Сначала мылись те немногочисленные женщины, которым удалось прибыть сюда из Союза к несказанной радости своих одичавших мужей, а потом мужчины. Жены специалистов и советников, кстати, вели себя не менее достойно, чем их мужья, и стойко переносили все неудобства бытовых условий, максимально, насколько это было возможно, приближая их к привычным, домашним. Никаких жалоб, а женские капризы были здесь явлением неведомым и забытым, как говорится, до лучших времен. После баньки мужчины любили попить пальмовый сок – «малаву», местный слабоалкогольный напиток, который добивался из ствола дерева тем же способом, что и березовый. Он казался легким, безобидным, но после нескольких стаканов ударял по голове так, что человек нередко отключался. Не исключено, что это действовал не столько алкоголь, сколько слабый наркотик, содержащийся в стволе или коре пальмы.
По прибытии, с оказией – приехавшим в Ондживу офицером, поэтому довольно быстро, дня через три – Олег получил письмо от жены, которая сообщила, что все у нее хорошо, все по плану.
Здравствуй, мой любимый муж.
У меня все хорошо. Сейчас яркое солнце, знаю, как оно тебя уже достало. Меня – еще нет. За окном старый дуб, его ветви, как дороги для белок. И они, глупенькие, думают, что сами выбирают дорогу, не зная, что дуб рос сто лет, отращивая свои ветви, расправляя их, чтобы потом указать ими белке путь… А я в своем колесе.
Я тут нашла вечернюю подработку по английским переводам. Рутину всякую перевожу, но для начала пойдет. Отработала первые три дня. Потом три дня выходных. Удобный график. Ты знаешь, это весьма странно работать с оглядкой – а тебя рядом нет. Я как будто вошла в спокойную гавань ожидания тебя и в ней нашла покой. Теперь нахожу его в себе, но пока это пугает. Моя-то жизнь вулкан. Была. С тобой. Просто я сейчас в ужасе от покоя. Смотрю в глаза твои на фотографиях. Разглядываю. В них грусть, это как же нужно все видеть и чувствовать? Даже тревога. Наверное, ты беспокоишься за меня. Не стоит. Так и хочется сказать: расслабься. С тобой рядом человек, в котором счастье. Мы все время были слишком близко – слепые, и только на расстоянии происходит озарение. Ты же единственный мужчина, мне больше нравится, когда я пишу мальчик, у которого Ее тайная жизнь и Ее отчаянье, есть ключ к тайнику Ее сердца, недоступному никому. А сам знаешь, войдя в тайник, где много всего, ты не выбросил этот ключ… а то есть идешь по наитию. Ты спрашивал, как у нас с мамой? Мужчина чувствует первым, но узнает обо всем последним. Тут и происходит самое удивительное…
А ведь не хотела тебя беспокоить, но слишком много накопилось непонимания, я про маму. Когда я вижу твоих, мы с ней говорим на разных языках, не говоря уже о делах. Нет, конечно, мы не ругаемся, но я чувствую, как старею от компромиссов, искусственно улыбаться все труднее, все труднее называть ее мамой и выращивать это в себе. Отец твой все больше молчит, будто ни о чем не догадывается, понятно, что он на стороне мамы.
Знал бы ты, какие истерики во мне бушуют. Бытовые. Я пока еще держусь, но чувствую, что рано или поздно придется – сорвусь. Вот, не хотела расстраивать, а расстроила.
Извини.
Люблю тебя. И не забывай: я всегда рядом.
Твоя Лиза.
В отличие от писем Лизы, родительские, полученные с той же пачкой корреспонденции, были довольно ровные и положительные: что все у них хорошо, что Лиза заезжает в гости, они замечательно ладят. Писала матушка, своим скошенным влево, неизвестно у кого под-смотренным почерком. Почерк этот Олег еще в школе научился лихо подделывать, помечая уверенной взрослой подписью якобы проверенный и одобренный ею дневник. Дело дошло до того, что вскоре он оказывал такую же дружескую помощь своим не слишком успешным в учебе товарищам.
Из отца лишней эмоции и тем более письменного слова было не выдавить. Хотя писал он очень красиво, почти каллиграфически, несмотря на свои всего лишь четыре класса начальной школы, которую пришлось бросить из-за войны и необходимости зарабатывать на жизнь. В 14 лет он уже стоял за токарным станком, а в 15 ему однажды довелось «подкормить», как он выражался, отца привезенной из деревни мукой, разведенной в теплой воде. Тот служил в ополчении под Москвой, где они рыли окопы, а казармы их оказались в паре километров от дома. Увидев родителя в потрепанной солдатской шинели и в тряпичных обмотках вместо сапог, родной сын его поначалу не узнал: дед, с которым сам Олег никогда не виделся, почему-то выглядел непривычно толстым и неповоротливым, как нынешний космонавт. «Ничего себе они там на фронте жируют!», – поделился отец со своим старшим братом. На что тот резко и раздраженно процедил сквозь зубы: «Заткнись, дура! Это он опух! От голода».
В письмах Олег отвечал всем довольно сдержанно, стараясь не комментировать личную жизнь. Как и его родители, он прекрасно знал о прозрачности почты, знал, что письма читают не только близкие, но и другие люди, которые следуют инструкциям и живут приказами. Послания на родину были наполнены рассказами о погоде, о местном укладе жизни и обязательно венчались позитивной концовкой, типа:
Лиза, Дорогая, не жди милости от природы и от людей. Будь добра, улыбайся. Ибо улыбка твоя – это и есть лето!
Очередным пришедшим из Анголы письмом была открытка ко дню рождения:
Привет, моя хорошая! Ну вот и настал этот день! Поздравляю тебя С Днем Рождения!! Даже не знаю, что тебе пожелать в этот день, я у тебя уже есть. Знаю только точно, что ты очень хороший Человек, самый лучший для меня… Женственности в тебе с избытком. Я пожелаю тебе… мужества (мужественности). Немного… чтоб стойко переносить все тяготы и лишения, которые выпадают осадками в твоей душе. Самое кошмарное из которых – мое отсутствие. Я знаю. Говорят, что стоящим людям Господь дает большие испытаний, страданий и сил, чтобы они стали еще прекраснее.
Будь такой же красивой и обаятельной, как всегда; жизнерадостной, веселой и озорной; не болей депрессиями и другими болезнями! Желаю тебе спать по ночам сладко и просыпаться с улыбкой на губах в моих объятиях.
Целую! Обнимаю! Твой ангольский муж Олег.
Письма из дома до военной миссии шли от недели до двух, а до бригады, конечно, гораздо дольше – бывало, что и до месяца. Если только им не «давал пинка» в Луанде, куда они первоначально прибывали, какой-нибудь приезжавший в Ондживу командировочный. Они отправлялись не на конкретный адрес в Союзе, а на закодированный почтовый ящик. Письма из Анголы, Эфиопии и других горячих точек, где были наши военные советники, прибывали в так называемую «Десятку» и оттуда, уже из Москвы, они переправлялись к адресатам. Легко можно было предположить, что таким образом письма люстрировались, проверялись на благонадежность и охрану гостайны цензором-особистом. Как несколько позже Олег узнал от кубинцев, они и вовсе отправляют и получают письма, даже не запечатывая, зная, что их содержание все равно просматривается. Олег как-то, шутки ради, положил в конверт внешпосылторговский рубль – «чек» из тех, что отоваривали в «Березке». И хоть купить на него там было нечего, до адресата то письмо так и не дошло.
