Несколько раз они проходили настолько близко от палаточного лагеря унитовцев, что слышали музыку – современную, западную. На второй день голод стал ощущаться еще сильнее, и, руководствуясь первобытным инстинктом, начали искать в лесу съедобные корни, высохшие грибы, редкие ягоды. Кто-то вспомнил, как ангольцы обучали его есть мякоть небольших плодов кактуса, освобожденного от кожуры и мелких, едва заметных крючкообразных иголок. Еда была вполне сносной, даже вкусной, но застрявшие в пальцах и, что самое неприятное, на языке иголки потом еще долго беспокоили. Даже если это делалось в некоем подобии перчаток в виде обрывков целлофанового пакета, один-два кактусовых заусенца после снятия кожуры все равно неизбежно оказывались в мякоти и потом – во рту.
Исход длился восемь суток. Первые два дня «Миражи» не оставляли их в покое, продолжая окучивать пулеметными очередями. Потом они стали прятаться в небольших пролесках, попадавшихся на пути, и юаровцы постепенно потеряли их след. Со временем они научились слышать и замечать самолеты задолго до начала налета, заблаговременно прячась под деревьями или в небольших ложбинах.
В начале второй недели пути они увидели далеко на горизонте пригородные хижины. В бинокль у стоявшего на подступах к одноэтажным каменным строениям часового Олег разглядел знаки различия ФАПЛА и понял, что они наконец-то пришли.
* * *
– Как он? – спросил доктор у медсестры, едва зашел в кабинет. Он сел рядом с пациентом и взял его руку.
– Кажется, приходит в себя. Вчера всю ночь бредил, после аминазина как-то успокоился. – Медсестра Оливия все еще слышала в своей голове страстный, как в наркотическом бреду монолог пациента, где португальские слова смешались с русскими:
«Я здоров… я абсолютно здоров… Я знаю, я знаю, через неделю, через неделю, на поезде… Лиза, мне надо идти, я опаздываю на поезд… здесь очень жарко, как жарко, включи вентилятор, у тебя есть вентилятор?.. я должен идти, мне надо на поезд… какое тебе дело?.. я еду в Тенк
[29]… алмазы везу, алмазы… у меня не будет места, не надо никаких бутербродов!.. не надо… куда ты одеваешься?…жди в Москве… нет, в Москве опасно…встретишь меня в Тенке через неделю? Лиза? Встретишь? Я приеду из Луэны… да не нужны мне твои бутерброды…».
– Хорошо, вечером тогда повторите аминазин, – вернул он руку Олегу, – ему нужно как следует выспаться.
Олега положили на реабилитацию в военный госпиталь в Луанде. Первый день он проспал, поскольку ему сделали инъекцию, чтобы организм мог успокоиться и войти в норму после пережитого стресса. Очнувшись следующим утром и почувствовав небольшой прилив сил, Олег попросил себе бумагу и шариковую ручку и просто стал описывать все, что его окружало и все, что с ним происходило, – просто чтобы быть уверенным, что он не сходит с ума. Это стало первыми строчками его будущего дневника:
Белые стены, белый потолок, белые халаты, черная медсестра. Ее зовут Оливия, почти как чудное дерево, которое посадили рядом с моей койкой. Оливия была настоящим оливковым деревом, в тени которого я прятался от белых стен, пытался встать на землю, обрести чувствительность к тому, к чему прикасался: то как крестьянин, который только ждал урожая, не понимая всей ее истинной красоты, то как спутник, уставший от путешествия, то как мебельщик, желающий сколотить из нее стол, то как ремесленник, желающий выточить из нее оберег и носить его на своей шее.
Мы говорили с ней на португальском, хотя говорил больше я, она только улыбалась, покачивая кроной своих черных волос, спрятанных под белым колпаком. Я рассказывал ей о своей жизни, о своей Родине и что я не люблю оливки, точнее сказать, пробовал их однажды, и они мне не понравились.
– Это были плохие оливки, – смеялась белым-белым снегом эмали Оливия.
– Наверняка, – отвечал я ей. – А ты хорошая?
– Очень, – отвечала она.
Я действительно не испытывал ничего вкуснее, чем Оливия, распробовал я ее внеземной вкус несколько позже. Может быть, именно с того момента и вернулась чувствительность к моим пальцам.
Позже Оливия рассказала мне о матери, которая не работала и занималась домом, хотя дом – это громко сказано, скорее, хибара, где не получившая из-за войны никакого образования женщина пыталась создать уют. Сколько ее помнила Оливия, она все время ждала отца, который добывал алмазы в шахтах, в компании «Диаманг». «Ты мой самый лучший алмаз» – любил приговаривать отец, сажая Оливию на колени и запевая какую-нибудь душевную песню. Видела она его редко, так как он приезжал в деревню только по выходным и по праздникам. Иногда он устраивал праздник всему поселку, если его бригада находила крупный алмаз, но потом такие праздники случались все реже, как и счастья в его глазах с каждым годом становилось все меньше. Рабы не могут быть счастливы. По сути своей родители ее были рабы, Оливия – нет, слишком ровной была спина, слишком уверенной походка. Я все время носил ее голос в своей голове, он успокаивал меня словно море. Он всегда находился где-то рядом.
Сколько я ни расспрашивал местных, история Оливии напоминала мне истории легенд и мифов, которые уходили далеко в прошлое. Она была похожа на ту самую масличную ветвь, со времен Великого потопа принесенную голубкой отчаявшемуся Ною. Я ныл, я действительно ныл, не от боли, от досады, что руки мои меня не слушаются.
Я конечно рассказал ей о мифах Древней Греции, сказание о ценнейшем подарке, который преподнесла людям богиня Афина, – оливе, выросшей из скалы. Подарке, который оказался даже важнее воды…
– Нет, вода важнее. Раненые всегда просят воды, – возразила она.
– Это те, что тебя не знают, а те, что знают, зовут Оливию, а потом уже воду.
В доказательство мне пришлось рассказать библейскую историю о том, что оливковую ветвь принес на ковчег Ноя голубь, что возвестило о завершении потопа и о возможности вернуться на сушу. Оливия застенчиво улыбалась моим незатейливым комплиментам. Видно было, что ей приятно, а я в этот момент чувствовал себя добрым самаритянином, ласкающим ее самолюбие. Всех женщин объединяет одно – время от времени они испытывают жажду из-за недостатка теплых слов. Хотя в госпитале Оливию все любили. Здесь в белых стенах красного крестового похода у нее была своя сестринская миссия. Подарить душевную любовь тем, кого жизнь разлюбила.
Олег быстро шел на поправку, во многом благодаря помощи заботливой медсестры. Теперь он уже мог самостоятельно ходить на терапевтические процедуры, а белые стены, которые преследовали его теперь повсюду, больше не раздражали. Но с течением времени, с каждым приходом Оливии Олег к удивлению стал ощущать, как сквозь черную крону все сильнее пробивается свет. Белокурое солнечное лицо его жены Лизы.
Доктор, только что встретив его в коридоре, передал Олегу письмо из Союза. И какое!
Он направился к своей палате, на ходу отрывая сбоку тонкую линию конверта, чтобы достать оттуда послание. Через секунду оно оказалось в его руках. Понюхал бумагу. Прочесть решил уже в палате, чтобы никто не мешал. То, о чем писала Лиза, будто бы спонтанно переложив свои рваные мысли на бумагу, нисколько его не удивляло: он привык к тому, что когда Лиза потеряна и не знает, как себя выразить, мысли и слова льются из нее нескончаемым потоком, при полном отсутствии логики:
