Она забилась в самый дальний угол между кроватью и шкафом, надеясь там спастись от злобных насмешек. Но вскоре чьи-то безжалостные руки вытащили ее на середину комнаты. И снова она слышала:
– Хромая! Слепая!
Ночью она не могла уснуть. Лежала, свернувшись клубочком под одеялом, и тихонько плакала. Лишь под утро ее сморил тревожный и тяжелый сон.
Ей снилась совсем юная девушка, худенькая, с большими голубыми глазами. Она грустно смотрела на нее и молчала. «Мама», – сами собой прошептали ее губы. Почему она решила, что это ее мама – она и сама не знала. Никогда она маму не видела, и никто о ней ничего ей не рассказывал. Но она была уверена, что девушка во сне именно ее мать. Красивая. Несчастная. Оттого и бросила ее, что несчастная. Счастливая бы никогда не бросила свою кровиночку, тем более больную, одна ножка короче другой…
Когда она проснулась, подушка была мокрой от слез.
– Эй ты, хромоножка, ты чего – слюни ночью пускаешь? Отчего наволочка сырая? – Дежурная по палате, высокая, симпатичная девчонка с двумя черными, как смоль, косичками, смотрела на нее с презрением. Она ничего не смогла ей ответить, только растерянно моргала влажными ресницами. – А может, у тебя это… недержание? – Чернявая мерзко хихикнула и толкнула ее в грудь. От неожиданности она села на постель. – Учти, менять белье тебе никто не будет. Так и спи на мокром.
За завтраком дали довольно вкусную пшенную кашу. Но как только она взяла ложку, сзади послышался громкий и злорадный шепот:
– Смотри, слепая, не промахнись!
Она изо всех сил сощурила глаза, стараясь поймать ложку в фокус. Там, в прежнем ее доме, кушать ей помогала все та же Софья Сергеевна. Здесь никто помогать не собирался. Ей удалось поднести ложку с кашей ко рту, но съесть не получилось – ее с силой толкнули под локоть. Каша разбрызгалась по ее лицу, по коленкам, по столу.
– Эй, новенькая, ты что творишь? – сердито спросила воспитательница. – Ты что, верно ничего не видишь?
– Вижу, – пролепетала она, убитая стыдом и отчаянием.
– А что тогда кашей бросаешься? После завтрака в медпункт.
В большом белом и холодном кабинете ее долго пытала строгая врачиха. Букв она не знала. Ей тыкали указкой в картинки и требовали назвать разные цвета – например, большая синяя машина, маленький красный мячик и т. д. Но от страха и огорчения ее переклинило. Она не могла издать ни звука.
– Похоже, у тебя не только с глазами проблема, но и с мозгами, – вздохнула врачиха. – И зачем тебя к нам прислали? Есть же дом инвалидов.
Тогда она пожалела, что ее не отправили в дом для детей-инвалидов, думая, что там ей и место. Она не знала, что такое этот дом и кто там находится. Только потом, через много лет, ей довелось побывать в одном из таких домов. Она увидела детишек, которые никогда не вставали с кровати или из коляски, не ели, не говорили, мочились под себя. Это был настоящий ад…
Врач что-то черкнула на листочке и отправила ее в группу. На следующий день ей надели очки. Первые в ее жизни. Они были уродливые, огромные, с толстыми, похожими на лупы, стеклами. В них она стала видеть. Но травля со стороны других детей усилилась вдвое.
– Лупоглазая, – кричали они. – Хромая и лупоглазая! Лягуха!
Воспитательница вяло делала им замечание, казалось, она сама была недовольна ее пребыванием в группе. Друзей у нее не было. Ни одного. Кроме все того же старенького одноглазого мишки с полуоторванной лапой. Она пряталась в свой любимый угол между шкафом и кроватью, прижимала его к груди и тихо стояла час, два, три. Пока воспитательница или нянечка не вытаскивали ее оттуда и не велели идти за стол…
Потом наступила зима, и стало еще хуже. Детей водили гулять на горку. Она была крутая, с одной стороны снежная, с другой – ледяная. Ребятня помладше с визгом съезжала вниз на ледянках. Те, кто постарше, катались на лыжах. Рыжий хотел со старшими, но лыж ему не хватило. Вернее, ботинок – они все были слишком большого размера. От этого он разозлился как дьявол.
– Эй, Стрекоза! – Он со всей силы пнул ее ногой в старом, потрепанном сапоге. – Че стоишь как пень? Все катаются, а ты как столб тут торчишь. А ну, поехала! Езжай, кому говорят! – Рыжий схватил ее за руку и потащил к склону.
Она упиралась, как могла, с ужасом глядя вниз, туда, где кишела и шумела куча-мала из детворы. Как она могла съехать туда? У нее и ледянки не было. А очки? Они, конечно, упадут и разобьются. И тогда воспитательница, строгая Ксения Тимофеевна, снова накажет ее, оставит без полдника, заставит мыть батареи – это было у них любимым наказанием.
Она попыталась вырваться из цепкой хватки Рыжего, но куда там. Тот был старше на два года, а кроме того, он не хромал и видел как орел. Он волок ее к горке, время от времени пиная ногой. Доволок, с силой надавил на плечи и усадил на лед.
– Вперед, лупоглазая! Смелей, не бойся. Мы твои кости потом соберем в мешок.
Стоящие рядом ребята весело заржали. Им было смешно. Они не испытывали жалости – возможно, потому, что каждый в любой момент мог очутиться на ее месте. Каждого здесь могли унизить, побить, обозвать самыми обидными словами.
Она почувствовала невероятный страх. Ей показалось, что сейчас она умрет. Она отчетливо осознавала это, несмотря на ничтожный возраст, на то, что была совсем малышкой. Обычные дети в эти годы возятся в песочнице под присмотром заботливых мамочек. Они не знают, что такое страх смерти.
Она его знала. Сердце ее сжалось с такой острой болью, что она не выдержала и застонала.
– Цыц! – прикрикнул Рыжий. – Нечего мычать, как корова. Вперед!
С этими словами он подтолкнул ее в спину. Она покатилась вниз. Сначала медленно, затем все быстрей. Ледяной воздух набился в рот и нос, стало невозможно дышать. Очки моментально запотели. Она хотела снять их и спрятать в карман, но не успела. В следующее мгновенье она врезалась в обледеневший сугроб.
Щеки и подбородок точно крапивой обожгло. Раздался хруст. Она с трудом выбралась из снежного месива, ничего не видя вокруг. Тронула лицо рукой. Под пальцами было мокро и липко. Пошатываясь, она побрела куда-то в сторону. Сделала пару шагов и упала.
– Эй, – раздался над ухом недовольный голос.
Она подняла голову и увидела Ксению Тимофеевну, а вернее, ее размытые контуры.
– Чего это тебя угораздило кататься? Могла и шею себе сломать.
Воспитательница и не думала ей помогать. Она просто стояла рядом и смотрела на ее тщетные потуги подняться.
– Вот овца! Вся в кровище! Дуй в медпункт. И очки разбила, негодница. Ну погоди, будет тебе за это.
В этот момент ей даже в голову не пришло рассказать, что она не виновата, с горки поехала не по своей воле. Указать на Рыжего означало только одно – донос. А с доносчиками поступали жестко: дожидались ночи и устраивали «темную». Сами воспитатели неохотно препятствовали подобным разборкам, считая кляузничество одним из тяжких грехов. А потому падение с горки лицом в лед было цветочками в сравнении с тем, что ждало бы ее после отбоя, пожалуйся она на обидчика.
