На наш взгляд, можно лишь предположить, что, познакомившись с бердышами в ходе Баториевой войны, русские посчитали это оружие достаточно эффективным и вместе с тем дешевым и простым в изготовлении для того, чтобы перенять его как своего рода «мобилизационный» вариант древкового ударного оружия, позволявший быстро вооружить массы плохо или малообученных пехотинцев, «зборных» и даточных людей. Стрельцы же если и вооружались бердышами (в их ранних вариациях), то по остаточному принципу из местных арсеналов (например, Троице-Сергиева монастыря, откуда впоследствии большая коллекция бердышей поступила в музейные хранилища — например, в московскую Оружейную палату), будучи на гарнизонной службе и выдерживая «осадное сидение». «Штатным» же оружием стрельца он станет существенно позже, в другую эпоху.
В Смутное время, судя по всему, происходит и «довооружение» стрельцов древковым оружием — копьями, точнее рогатинами. Во всяком случае, готовя экспедицию против засевшего в Астрахани атамана И.М. Заруцкого с «воренком» (сыном Марины Мнишек и Лжедмитрия II), стрельцам из казанских пригородов было предписано собираться в «плавную» рать, имея на вооружении «пищали добрые и рогатины, и прапоры б у рогатин были» (пищали, кстати, у стрельцов были казенные, ценой по 14 алтын за штуку)
[530]. Под рогатиной в отечественной оружиеведческой литературе принято понимать, как указывал О.В. Двуреченский, «копья, размер пера которых значительно превосходит диаметр втулки наконечника копья»
[531]. Появление рогатины на вооружении стрельцов, судя по всему, отражает опыт боевых действий в годы Смутного времени и столкновений русской пехоты с польско-литовской и казацкой конницей. Необходимость найти более или менее действенное и вместе с тем дешевое оборонительное оружие вместе с успешным опытом применения пехотных пик иностранными наемниками и ратниками князя М.В. Скопина-Шуйского, видимо, стимулировали процесс дополнения комплекта вооружения стрельцов древковым оружием (особенно если принять во внимание, что гуляй-город как полевая крепость оказалась недостаточно эффективной в столкновениях с польско-литовскими войсками)
[532]. Правда, насколько длительной оказалась практика вооружения стрельцов бердышами и копьями на завершающем этапе Смуты и в первые послесмутные годы — сказать сложно. Осторожно предположим, что вскоре после «нормализации» жизни в стране стрельцы отказались и от бердышей, и от копий, вернувшись к традиционной связке пищаль (самопал) — сабля.
Что же касается сабель, то здесь стоит отметить, что, как и в случае с бердышами, в нашем распоряжении совсем немного сабель, которые четко и недвусмысленно датируются именно XVI и началом XVII в., и то, как правило, это статусное оружие, богато украшенное и дорогое. Позволить себе такое оружие рядовой стрелец, конечно, же не мог. Однако и полагать, что вооружение стрельцов топорами было связано с тем, что на протяжении большей части XVI в. сабли стоили дорого, как это следует из контекста раздела о саблях классической статьи М.М. Денисовой
[533], на наш взгляд, не стоит.
Конечно, импортная сабля или «полоса» (собственно клинок), отделанные русским мастером, стоили порой весьма и весьма недешево (одна из кызылбашских, т. е. иранского происхождения, сабель Михайлы Татищева была оценена в 50 рублей). Однако наряду с такими буквально драгоценнейшими саблями, судя по актовым материалам, бытовало и немало совсем дешевых сабель разной работы и происхождения. У того же Михайлы Татищева в его домашнем арсенале находилось, кроме собственных дорогих импортных сабель, еще и 13 поплоше, «без наводу» (т. е. без украшений), оцененных 11 каждая по полуполтине, а еще — по 4 алтына за штуку
[534]. Можно было найти саблю и подороже, но опять же, вполне доступную. Так, к примеру, в августе 1614 г. кирилло-белозерские старцы купили у некоего Лари Куликовского саблю ценою в 20 алтын, а в сентябре 1619 г. «самопал свитцкой, московское дело, да три сабли» из монастырской казны были проданы за 2 рубля и 28 алтын
[535]. Можно привести и другой, не менее любопытный, факт. Булатная сабля, привезенная из Персии и предназначенная в дар царю Федору Иоанновичу, оценена была в 4–5 рублей (а булатная персидская полоса и вовсе в 3 рубля)
[536]. Само собой, что если предназначенная в дар самому царю сабля была оценена в несколько рублей, то что тогда говорить про сабли «без наводу», да еще и «московской работы», изготовленные русскими мастерами? Каких-либо видимых препятствий, способных помешать покупке стрельцом сабли, простой ли или дорогой, не было. Другое дело, что, как уже было отмечено выше, вопрос о саблях никак не регламентировался, в отличие от пищалей. Все упиралось в желание и возможности самого стрельца, а русский рынок мог представить ему широкий выбор самых разнообразных сабель — от дорогих восточных («кизылбышских», «турских» и «черкасских») до «расхожих» «московского дела» на «литовский» или «угорский быков» или «немецких»
[537].
Характерной чертой русских сабель того времени была их неоднородность, связанная, с одной стороны, с массовым импортом как готовых клинков, так и сабельных полос, с другой же — с освоением русскими мастерами производства сабель по ввезенным восточным или европейским образцам. Из-за того, что, как уже было отмечено выше, до наших дней дошло крайне мало сабель XVI в., трудно совершенно определенно сказать, какие именно клинки, восточного происхождения, северокавказского или же восточноевропейского, имели наибольшее хождение среди русских служилых людей того времени. Складывается впечатление, что вплоть до конца XVI в. среди дорогих сабель доминировали восточные (турецкие и персидские, возможно, крымские), а среди дешевых — «черкасские», т. е. имевшие происхождение с Северного Кавказа. С конца XVI в. начали постепенно распространяться сабли восточноевропейского происхождения — польского и венгерского. Эти сабли различались по конструктивным особенностям — так, «турские» имели небольшую елмань (обоюдоострое расширение в противоположной от рукояти части клинка), тогда как «польские» обладали более крупной и выраженной елманью. А вот «черкасские» сабли елмани не имели. При этом, как отмечал отечественный исследователь В.С. Курмановский, «возможно, единственной особенностью, объединяющей большинство клинков, изготовленных в России, являются их сравнительно крупные размеры, в первую очередь длина». Связано это было, по его мнению, в том числе и с иным способом применения сабли — в России «основным назначением сабли могла быть сокрушительная рубка, для чего был нужен более крупный и массивный клинок»
[538].
