Очевидным представляется то, что традиция в воззрениях Мэн-цзы играла намного большую роль, чем в воззрениях Конфуция. В известной мере причина тут заключалась в том, что приверженцы конфуцианской школы к этому времени выработали большой массив традиций, обслуживающих ее потребности. Но к тому же обращает на себя внимание упорный поиск ими упрощенных способов решения всех возникающих проблем. Метод Конфуция, заключавшийся в постоянных упорных размышлениях в сочетании с готовностью подвергать повторной проверке даже когда-то непоколебимые теоретические предпосылки, выглядит настолько строгим, что ни одной значительной по числу группе ученых не удавалось подчиняться ему длительное время. Мы убедились в том, что Мо-цзы порвал с конфуцианской традицией практически с самого начала и попытался обрести пристанище в таких абсолютных критериях, как воля Небес и духов, выраженная посредством природных явлений и чудес. Мэн-цзы остался в рамках конфуцианской традиции и помог в ее формовании, однако он тоже склонялся к использованию упрощенных критериев истины. Конфуций предписал своим ученикам достаточно затейливую формулу составления суждения о естестве человека. Мудрец сказал: «Посмотрев на поступки человека, взгляни на их причины, установи, вызывают ли они у него беспокойство. И тогда сможет ли человек скрыть, [что он собой представляет]? Сможет ли человек скрыть, [что он собой представляет]?» Одно из заявлений Мэн-цзы выглядит откровенной его попыткой усовершенствовать данное изречение, так как он использовал несколько из тех же самых слов. Мэн-цзы сказал: «Никакая часть тела человека не может сравниться по совершенству со зрачком его глаза. В нем нельзя скрыть злонамеренность. Если в груди человека царит добро, зрачок выглядит светлым; иначе его покрывает дымка. Прислушайтесь к его словам и загляните в глаза собеседника. Как же человек может скрыть свой нрав?»
В строгом соответствии с той же самой тенденцией мы находим у Мэн-цзы предписанные правила, которым могут следовать в правительстве. Считаться добродетельным ему недостаточно; к тому же необходимо брать пример с добропорядочных царей древности. Если правители и министры избавятся от пороков, им придется подражать в своих поступках Яо и Шуню. При назначении поборов представляется ошибочным в равной степени требовать больше или меньше, чем требовали Яо и Шунь.
Здесь мы имеем дело с философией, представленной в совокупном виде под маркой «стезя древности», которую требовалось принять или отвергнуть целиком. Такой фило-
Софией обычно не предусматривается критическое отношение и инициатива со стороны индивидуума, к тому же у нее отсутствует гибкость, что затрудняет ее приспособление к изменению ситуации. Конфуцианская ортодоксия в противоположность замыслу Конфуция грешила всеми этими изъянами. С точки зрения тех, кто ее придерживается, однако, такая философия обладает великим преимуществом, состоящим в том, что ее отдельные аспекты не требуют собственного обоснования. Если человека удается однажды убедить в том, что он должен следовать стезей древних предков и что эта стезя воплощена в конкретных знаниях, задачу пропагандиста можно считать выполненной.
Без издания книг с описанием «стези древности» было уже совсем не обойтись. Практически точно так же было не обойтись без того, чтобы такие книги приписывались авторам древности. То есть для большего веса им требовался особый авторитет, придававшийся документам, считавшимся современными тем событиям, которые в них излагаются. Исторические документы подделывали в Китае с незапамятных времен, но золотой век фальсификации прошлого явно начался вскоре после смерти Конфуция. За несколько веков, последовавших за его смертью, на свет появился целый поток таких материалов, и многим из них нашлось место в священном каноне классики. Большинство этих работ изготовили преимущественно под неусыпным покровительством конфуцианцев, занимавшихся обоснованием воззрений конфуцианской ортодоксии. Сам Мэн-цзы приводит цитаты из документа, который, притом что относится к древним летописям, во времена Конфуция вполне мог не существовать. Ни малейших указаний на то, что сам Мэн-цзы занимался подделкой старинных рукописей, обнаружить не удается. Наоборот, он осуждал деятельность фальсификаторов и говорил: «Чем верить всем историческим документам, лучше вообще не держать их в руках».
Мы видели, что одним из основных аргументов Мо-цзы в пользу того или иного образа действий он называл их практичность или полезность. Мэн-цзы приводит доводы в опровержение такого критерия. Книга «Мэн-цзы» начинается так: «Мэн-цзы свиделся с лянским правителем – ваном Хуэем. Ван сказал: «Старец! Не посчитав далеким расстояние в тысячу ли, ты все же пришел сюда, значит, тоже имеешь сказать нечто такое, что принесет выгоды моему владению?» Отвечая ему, Мэн-цзы сказал: «Ван! Зачем обязательно говорить о выгодах? Есть ведь также нелицеприятность и справедливость, вот и все. Если вы, ван, будете спрашивать: «Чем принесешь выгоды моему владению?» – за вами сановники-дафу будут спрашивать: «Чем принесешь выгоды нашим семьям?» – служилые люди-ши и простой народ тоже будут спрашивать: «Чем принесешь выгоды нам лично?» Верхи и низы станут нападать друг на друга в погоне за выгодой, и владение ваше окажется в опасности!» Развивая свою мысль, Мэн-цзы указывает на то, что в таких условиях над царем нависнет большая опасность лишения собственной жизни из-за некоего вассала, возжелавшего занять его место и захватить его богатства. «Таких людей, – продолжает мудрец, – которые, будучи нелицеприятными, бросали бы своих родителей, не бывает; таких людей, которые, будучи справедливыми, ставили бы позади себя своих господ, не бывает. Ван, будем же говорить только о нелицеприятности и справедливости, вот и все. Зачем обязательно говорить о выгодах?»
На основании таких высказываний иногда считается, что Мэн-цзы, в отличие от моистов, придерживался нравственной теории отрицания практичности. Тем не менее представляется бесспорным, что даже в приведенном выше высказывании Мэн-цзы на самом деле обращается к утилитарному аргументу. Он утверждает отнюдь не то, будто великодушие и справедливость необходимо человеку в силу их категорического императива или ради прославления божества. Наоборот, он обращает внимание на то, что действие, единственной целью которого просматривается материальная выгода, в конечном счете не позволит ее получить, так как вызовет анархию и гражданскую войну. Здесь Мэн-цзы на самом деле проповедует догму просвещенного эгоизма, приобретающую конечно же вполне утилитарный вид.
Следует признать тем не менее, что Мэн-цзы совсем не всегда пользуется такими категориями. Он однозначно говорит о доктринах Яо и Шуня как содержащих в себе большую убедительность. Следует постоянно помнить, однако, о том, что право Шуня на престол получило подтверждение через безоговорочное подчинение народа его власти. И всем понятно, что народ подчинялся (или скорее считается, что подчинялся) Шуню, так как верил в возможность при его власти поправить свое материальное положение. Такие исключительно утилитарные соображения можно будет зачастую отыскать в основе всех нравственных положений конфуцианства.
В результате поднимается щекотливая философская проблема. Мэн-цзы свято верит в то, что доктрины мудрых царей древности представляют собой безупречный образец для человеческих мыслей и поступков. Тогда откуда мудрецы позаимствовали свои принципы? Быть может, им сошло откровение свыше? Понятно, что не сходило. Быть может, сами мудрецы относились к людям сверхчеловеческих дарований? Мэн-цзы это отрицает особо и отдельно, сказав: «Яо и Шунь внешне выглядели совсем как все остальные мужчины».
