Представляется практически неизбежным, чтобы метафизика эпохи династии Хань как идеология, скроенная специально под эту империю, послужила императору в интересах придания его положению сверхъестественного обоснования, в котором Конфуций старался отказать правителю. Точно так же неизбежно метафизика играла на руку сторонникам становления монархического деспотизма. Итак, при дворе императора У-ди появляется сановник, никакого отношения не имеющий к конфуцианству, объявивший, будто конфуцианской догмой императору предназначается руководящая роль в государстве, а его министры должны неукоснительно выполнять его волю. Поэтому вполне естественно, что кое-кто из китайских ученых пришел к заключению, будто император У-ди высоко ценил конфуцианство как аристократическую доктрину, удобную для установления авторитарного правления.
С этого времени конфуцианство совершенно определенно зачастую использовалось деспотами, пользовавшимися поддержкой послушных министров, в интересах воплощения в жизнь своекорыстных замыслов. Но этим все дело не заканчивалось и далеко не ограничивалось. Ради оправдания своей тирании деспоты всегда находят или создают подходящую их целям идеологию. Не гнушаются они и ее искажениями. Но, несмотря на использование конфуцианства ради достижения отрицавшихся его апологетами целей, конечным результатом стало скорее отвержение деспотизма или, как минимум, его усовершенствование. Метод Дун Чжуншу, заключавшийся в приведении аргументов, заимствованных из хроники «Чуньцю», появился в целях обуздания самовластия императора, и именно этот метод использовали таким путем конфуцианцы последующих поколений. Дун Чжуншу к тому же выступал за облегчение поборов с населения, ограничение площади земли, находящейся в частной собственности, и за отмену рабства.
Мы действительно находим, что во времена династии Хань даже очень высокопоставленных дворян подвергали наказанию за дурное обращение с рабами, и конкретные обстоятельства не оставляют сомнений в том, что такая мера в значительной степени определялась принципом конфуцианского человеколюбия. Со времен империи Хань иногда конфуцианство, образно говоря, водружали на колесницу деспотизма, но вряд ли можно говорить о его роли как готовой на все служанки деспотов. Последовательные конфуцианцы всегда бесстрашно отстаивали все, что считали правильным, любой ценой, будь то изгнание, заточение или смерть.
К моменту прихода к власти династии Хань можно так сказать, что особые для каждой заметной философской школы представления уже завоевали определенное признание в народе. Система империи Хань, вне всякого сомнения, выглядит в очень значительной степени плодом трудов философов или даже мудрецов нескольких философских школ. Однако ситуация складывалась таким образом, что последователи основных философских школ должны были ощущать себя в положении человека, наконец-то добившегося успеха в жизни, но при этом задающегося вопросом, с чего это его так высоко ценят?
Конечно же большая победа в значительной мере досталась легистам, так как управление в государстве строилось по канонам тех же легистов. Но номинально все выглядело иначе, и после У-ди многие императоры считались скорее конфуцианцами и на деле, и на словах. Министров, по крайней мере теоретически, подбирали в соответствии с конфуцианскими принципами по степени их образования и добродетели. Самым отвратительным легистам виделось то, что этих министров облекали властью. Обе династии Западной и Восточной Хань пали из-за полновластных министров, сместивших своих правителей.
Далеко пошли представители школы даосов. Без сомнения, так называемое конфуцианство времен династии Хань по большому счету представляло собой даосизм. Сами даосы предпочтение отдавали аристократическим кругам и большую часть времени уделяли придворным делам. Но упор на вооруженные вторжения при У-ди, притеснения народа и откровенная глупость носителей так называемого даосизма во времена династии Хань не могли понравиться авторам канонов «Лао-цзы» и «Чжуан-цзы».
Может показаться, будто о моизме вообще все позабыли. Но все-таки во времена династии Хань существовало такое четкое понимание иерархии, что оно понравилось бы Мо-цзы. Более того, представления, распространяемые Дун Чжуншу о том, что природные явления возникают в качестве предупреждения Небес, а китайский император служит наместником Небес на земле, приобретали все большую популярность, и следует помнить о том, что Мо-цзы проповедовал обе эти идеи. Представляется очевидным при этом, что состояние мироздания устраивало его не больше, чем тех же даосов.
И наконец, обратимся к конфуцианству. Ему досталась победа, но ценой такой мощной ревизии, что возникает сомнение в справедливости его дальнейшего причисления к наследию великого Конфуция. Сам факт того, что политическую систему при династии Хань назвали конфуцианской, требует назначить конфуцианцев ответственными за репрессивный деспотизм, сложившийся под прикрытием данной философской школы. Судя по критическим замечаниям его противников, а их нашлось немало, можно предположить, что конфуцианство все чаще считалось системой бесплодного традиционализма, бессмысленной обрядовости и презренного подобострастия перед деспотической властью.
Если провести некоторое обобщение философской мысли при династии Хань где-то с 100 года до н. э. до момента краха династии Восточная Хань в 220 году н. э., возникает такое ощущение, что в ее развитие часто вмешивались посторонние силы, часто предавали забвению, зато редко брались с должной энергией как за дело передовое и заслуживающее особого внимания. Один из конфуцианцев времен императора У-ди по имени Ху Ши высказался так: «Они блуждали во мраке, ощупью выискивая некие средства обуздания абсолютизма правителей единой империи, пути спасения из которого не существовало». Европейский китаист Этьен Балаш наделяет китайскую философскую мысль во II веке н. э. такими чертами, как «известная неловкость, нерешительность, неуверенность, царившие среди лучших умов Поднебесной». И он находит причины этого в том, что китайская философия при всей ее внешней метафизичности в основе своей представляется философией социальной и даже политической. Поэтому китайскому мыслителю неуютно в мире, пребывающем в явном расстройстве.
Конфуцианцы не могли пройти равнодушно мимо бедствий народа Поднебесной хотя бы потому, что большинство их представителей пребывало в нищете и разделяло страдания простого народа. Наконец, в завершающей половине II века н. э. конфуцианцы настолько откровенно нападали на аристократию и сословие евнухов, оттеснивших их от власти, что многих конфуцианцев их противники просто истребили. Все-таки притом, что конфуцианцы взялись за дубину исправления человеческих пороков, их уже чересчур сильно отождествляли с угнетающим сословием, чтобы они могли вызвать решающую дело народную благосклонность.
В некотором смысле одна мечта китайских философов стала явью. Произошло объединение Китая, находившегося под управлением суверена, получившего власть во имя блага народа и повторявшего лозунги, полюбившиеся китайским философам. Но эта мечта обернулась кошмаром, а совершенномудрый император в своем худшем варианте напоминал чудовище Франкенштейна. Что тут оставалось делать? Без влияния при дворе философы выглядели практически беспомощными. Во времена Конфуция и Мэн-цзы и Хань Фэя, если кому-то не нравилось одно царство, можно было переехать в другое, но теперь переезжать было некуда. В те дни философы высказывали свои упреки правителям безнаказанно, а теперь наглеца могли казнить за всего лишь неучтивость по отношению к какому-то никчемному любимчику императора. Едва ли стоит удивляться отсутствию творческого подхода или бегству в такого рода времяпрепровождение, как своеобразный утонченный и глубокомысленный остроумный диспут, и в то, что Э. Балаш называет «нигилизмом», то есть попыткой бегства от действительности.
