Для превращения Китая в полноценное демократическое государство западного толка требовалось время, которого история ему не предоставила. Все годы между революцией 1912 года и победой Гоминьдана в 1927-м более или менее постоянными явлениями оставались гражданская война и раздробленность страны. Добавьте сюда сражения с коммунистами и прочими противниками демократии, а венцом всех бед стал так называемый «Мукденский инцидент» 1931 года. С 1937 года китайцы непрерывно подвергались вооруженным нападениям со стороны Японии, конец которым настал с завершением Второй мировой войны. В таких условиях о становлении полноценной демократии не стоило даже думать не только в Китае, но и любой другой стране.
Интеллектуальная традиция Китая, прошедшая как минимум три тысячи лет поступательной эволюции, считается одной из старейших в мире. Та традиция, как кажется, пришла если не к концу, то, по крайней мере, к своему самому резкому поворотному пункту с восхождением к власти китайских коммунистов в 1949 году. Так как Китайская коммунистическая партия была образована только в 1921 году, ее стремительный успех выглядит весьма примечательным.
Зачастую можно услышать такие утверждения, что своим успехом Коммунистическая партия Китая (КПК) прежде всего обязана революционному подъему народных масс Поднебесной, выступивших против нищеты и экономической эксплуатации. Именно так звучит марксистская догма, в соответствии с которой причины социальных и политических изменений следует искать исключительно в экономических условиях. Как и большая часть марксистской доктрины, такое объяснение представляется упрощенным, так как не приняты во внимание многие важные факторы.
Малочисленный городской трудящийся класс, который, согласно коммунистическому принципу, должен был возглавить революцию, разочаровал китайских коммунистов тем, что в целом не проявил особой симпатии к коммунизму. Многие крестьяне, однако, поддержали коммунистов с большим воодушевлением, и селяне составили значительную часть китайских коммунистических вооруженных отрядов. Ими во многом двигали экономические побуждения. Большую привлекательность совершенно естественно представляли программы коммунистов по сокращению ренты, реквизиции и перераспределению сельскохозяйственных угодий.
Руководящие указания и инициатива во время китайской коммунистической революции поступали, однако, не от вожаков земледельцев, а от интеллектуалов. Далеко не все интеллектуалы Китая поголовно превратились в коммунистов. Тем не менее значительная часть студентов, преподавателей и прочих работников умственного труда Китая сочувствовала коммунистам еще до того, как они взяли под контроль всю страну.
Роберт Норт описывал события так: «Притом что китайские коммунисты называли свою партию авангардом пролетариата, не известно ни об одном из членов ее политбюро, числившемся выходцем из семьи представителя рабочего класса. Наоборот, четверо признали свое происхождение из сословия крупных землевладельцев, один продолжил родословную управляющего мелкого феодала, еще четверо отнесли своих родителей к зажиточным землевладельцам, и только двое вышли из сельской бедноты. Социальное происхождение двоих остается неясным. Эти люди обладали в целом высоким уровнем образования. Девятеро посещали занятия в передовых высших учебных заведениях». Не стоит думать, будто такие мужчины могли примкнуть к коммунистам исключительно в надежде на личную экономическую выгоду. При всем возможном присутствии экономических соображений, вряд ли они ограничивались только лишь ими.
Раз уж интеллектуалы сыграли такую жизненно важную роль в победе коммунизма в Китае, сам собой напрашивается вопрос о том, почему к делу коммунизма влекло настолько многих представителей интеллигенции? Свою роль, несомненно, сыграл экономический фактор; тяжелое материальное положение китайской интеллигенции внушало настоящий ужас. Но еще одной и определяющей причиной следует назвать разочарование принципами западной демократии, уже внедренными сторонниками Сунь Ятсена, и это разочарование не составляло труда усугубить коммунистической пропагандой.
Конфуцианцы, уже при Конфуции и Мэн-цзы, а потом на протяжении еще многих веков осуждали экономическую эксплуатацию народных масс. С незапамятных времен китайцы вместе со своими мандаринами с большой настороженностью наблюдали за накоплением экономического богатства и власти в частных руках. В XX веке политические предводители Китая (даже те, кто ориентировался в основном на Запад) в целом считали частную собственность на крупные предприятия большим злом. Среди них бытовало мнение, что контроль над ними должно осуществлять государство. Замечания по этому вопросу Сунь Ятсена, Чан Кайши и Мао Цзэдуна выглядят во многом практически единообразными по смыслу.
У подавляющего большинства китайцев отсутствовала возможность познакомиться с преимуществами свободного предпринимательства и хозяйственной состязательности. На тех фабриках, что существовали в Китае, условия труда выглядели действительно весьма неудовлетворительными. Западные предприниматели, пользовавшиеся в Китае привилегированным положением статуса экстерриториальности, демонстрировали склонность к высокомерию, беспринципности и откровенному рвачеству. На примере иноземных представителей буржуазии коммунистам не составляло особого труда представлять тогдашний капитализм, существовавший в государствах так называемой западной демократии, исключительно системой деспотичной экономической эксплуатации трудящихся.
Кроме того, столетие вторжений на территорию и посягательств на независимость народа Китая оставило шрамы, которые не могли быстро зарубцеваться даже после того, как иноземцы возвратили отобранные было концессии и отменили особые привилегии для иностранцев, находившихся в Поднебесной. Как могли, удивлялись многие китайцы, народы стран, повинных в откровенной несправедливости и организовавших дикость двух мировых войн, хвалиться своей культурой и предложить образцовый порядок для всего человечества?
Коммунисты обещали отомстить за все зло, причиненное Китаю, через устройство мирового крестового похода, организованного от имени повсеместно угнетаемых народов и предназначенного стереть «империалистические» правительства с лица земли.
Как бы то ни было, китайцы могли как-то простить западным завоевателям причиненную ими боль, но забыть оскорбительные подачки высокомерных «заморских чертей» у них не хватало сил. Гордый человек переносит обиду гораздо легче, чем унизительную подачку, а китайцы числятся одним из самых гордых народов на нашей планете. Многие годы народы Запада, и особенно США, слали в Китай миссионеров, врачей с учителями, а также деньги на строительство школ, больниц, помощь голодающим людям, общую поддержку правительства и китайского народа. Они делали вид, будто ими движет чистейший альтруизм, на самом деле сопровождавшийся непоколебимой верой в собственное превосходство, способное вызвать только лишь крайнее возмущение любого нормального человека, кому все эти блага с барского плеча сбрасывались.
Высокомерие иноземцев могло бы казаться как-то переносимым при условии хоть какого-то адекватного признания за Китаем наличия у него культуры, у которой европейцы могли много чего почерпнуть, а также обогатиться на основе равноценного обмена. Но ни на какую взаимность иноземцы не шли. Даже кое-кто из наиболее «прокитайски» настроенных представителей Запада постоянно говорили с китайцами менторским тоном, будто взрослые люди разговаривают с детьми, внушая, что те должны «модернизироваться», что им следует отказаться от традиционных способов в управлении, в законотворчестве, в вероисповедании, а также в социально-экономических вопросах. При этом они советовали во всем следовать Западу. Тогда и только тогда, говорили китайцам, они могли получить приглашение в семью наций в качестве партнеров.
