Ая может только догадываться, как тяжело приходилось Дине с ее, мягко скажем, не совсем здоровым отцом. У Виктора случались затяжные приступы тяжелейшей депрессии, во время которых он словно выпадал из жизни, терял всякий интерес к реальности и неделями не вспоминал о дочери. В периоды «просветления» Виктор пытался найти работу, но его никуда не брали, и это еще больше усиливало его депрессивные настроения. Отец с дочерью жили на переводы Дининой матери, которые та регулярно отправляла Дине.
Дине было шестнадцать, когда ее отец однажды не пришел домой с прогулки. Его искали, но не нашли; что случилось с Виктором Кайгородским – никто не знал. Пропал человек, сгинул – разделил судьбу сотен тысяч людей, исчезнувших неизвестно где.
Дина осталась одна. Предоставленная самой себе, она забросила школу и зажила свободной, тусовочной жизнью. Ее квартира в центре Москвы вскоре стала местом сборищ самой разношерстной публики: начинающие актеры, непризнанные поэты, фарцовщики, модели… В квартиру набивалось по двадцать-тридцать человек: дым коромыслом, музыка, разговоры. Выпивали, покуривали, крутили романы.
В шестнадцать лет Дине предложили стать моделью, в семнадцать она уже была звездой подиума, а в восемнадцать Дина встретила Бориса Гойсмана. Дина рассказывала десятилетней Ае, что Борис не оставил ей выбора: «Однажды вечером, после очередного модного показа, у служебного входа я увидела дорогую машину. Мужчина со свинцовыми глазами и уверенным голосом сказал мне, чтобы я шла за ним. И я… пошла».
Через два года у Бориса с Диной родилась Ая. Борис и после рождения Аи не женился на Дине; его устраивали «свободные» отношения. Когда Ае исполнилось четыре года, Борис с Диной расстались. Оставив их с матерью, отец позаботился о бывшей подружке и дочери – дал Дине хорошие «отступные» в виде большого трехэтажного особняка в Подмосковье. Борис оплачивал содержание дома, включая расходы на прислугу: сторожа Николая и его жену Любу, помогавшую Дине по хозяйству.
По сути, хозяйство в доме вела Люба; она убирала, готовила, решала организационные вопросы и даже следила за домашним бюджетом Дины. Увы, Дина была абсолютно не предназначена ни к решению хозяйственных вопросов, ни вообще к жизни. По сути, взрослая Дина так и осталась ребенком – инфантильным, обидчивым, подверженным перепадам настроения. Ая помнит, что дом был запущенный – мать откровенно не любила заниматься хозяйством, да и не умела. Бориса ее непрактичность доводила порой до бешенства: «Можно ли быть большей дурой?!»
Ая с ранних лет понимала, что ее Дина не такая, как другие матери. Каким-то звериным чутьем рано повзрослевшая или вынужденная рано повзрослеть Ая чувствовала себя по отношению к Дине старшей и, как ни странно, ответственной за нее. Если где-то в гостях Ая видела, что мать перебрала с алкоголем, она брала ее за руку и, поддерживая, вела домой: пойдем, нам пора… Когда у Дины случались провалы в депрессию (возможно, сказывались гены и Дина повторяла судьбу своего отца?), Ая терпеливо переносила Динины слезы, ее отсутствующий взгляд и жалобы на несправедливость мироздания, старалась быть чем-то полезной: рассмешить, накормить, принести чай.
Ая обожала мать – ее запах духов, ее дымчатые завитки волос, ее смех, ее рисунки, придуманные ею сказки (Дина никогда не читала Ае сказки из книг – всегда выдумывала их сама). Ая могла бесконечно любоваться матерью: смотреть, как Дина красит ресницы, расчесывает волосы, натягивает чулки. Детское, абсолютное обожание – Дина была ее кумиром, ее любовью.
Но Дину вообще невозможно было не любить, она обладала невероятным обаянием. Когда Дина смеялась, домработница Люба, наряду с Аей обожавшая Дину, говорила, что Динин смех звучит, как трель серебряного колокольчика.
Добрая, щедрая, великодушная Дина все время кому-то помогала: вытаскивала своих приятелей, а зачастую и просто незнакомых людей из болезней, запоев, безденежья, раздавала деньги, спасала бесчисленных бездомных собак и кошек… Однажды она подобрала на дороге сбитую собаку, привезла ее домой, выходила; так в их доме появилась Найда.
Дина была ангелом. Отчасти падшим, но нежным и сострадательным.
Она прекрасно пела – при ее хрупкости удивительно сильный голос! Отлично танцевала – невероятная пластика! Рисовала, играла на фортепиано – столько талантов! И… полное погружение в пустоту.
Больше всего Ая любила часы, когда они с матерью вместе шили кукол. Куклы у Дины выходили немного странные: вытянутые, хрупкие, с огромными печальными глазами, похожие на ангелов. Ае казалось, что Дина и сама похожа на одну из своих кукол: красивая, большеглазая и слишком, слишком хрупкая для этой земли.
Ая с Диной жили вдвоем в огромном доме – жили, как бог на душу положит, беспечно, хаотично, но Аю устраивала такая жизнь; единственное, чего она хотела, так это чтобы отец забыл о них (Борис не раз говорил Дине, что заберет Аю к себе, и Ая этого очень боялась).
Но однажды все изменилось…
…Ая догадывалась, что мать сильно подкосил уход отца. Дина любила Бориса, более того, она нуждалась в нем, болезненно от него зависела; она и боялась жесткого, авторитарного Бориса и не могла без него. Когда он ее бросил, в ней что-то надломилось. Чтобы отвлечься от личных проблем, Дина попыталась реализоваться в профессии, но вернуться в модельный бизнес у нее не получилось. В итоге она потерялась, не знала, чем себя занять: пробовала петь, рисовать – ничего не вышло. Да и на дворе уже стояли другие времена – середина девяностых, полная смена парадигмы, многие не могли вписаться в новую реальность. Дина потеряла точку опоры, стала пить. Потом у нее завелись друзья-наркоманы.
Как сейчас понимает Ая, в последний год жизни Дина шла к своей трагедии, и тот жуткий финал в каком-то смысле был определен.
Много раз за эти годы Ая вспоминала разговор с матерью накануне тех страшных событий. За день до смерти Дина вдруг призналась Ае, что прошлой ночью ей приснился ее отец. «Ну да, твой дед – Виктор Кайгородский. Он пропал четырнадцать лет назад, я тебе рассказывала. Знаешь, он никогда мне не снился, а тут… Очень странный сон. Отец сказал мне такую странную вещь…» Дина сбилась, не договорила. Ая потянула мать за руку: так что он тебе сказал? Но Дина промолчала, ушла от ответа.
Ая так и не узнала, что тогда приснилось матери, потому что следующей ночью Дины не стало.
Ая сжалась, потому что снова увидела ту сцену. Вся комната была залита кровью. Хрупкая Дина лежала, раскинув руки: изумленные глаза, застывшие то ли в крике, то ли в улыбке губы… Вот эта ее улыбка потом долго преследовала Аю. Преследует до сих пор.
Ая задохнулась от разрывающей физической боли, словно бы это ее резали ножом, и повернулась к Егору:
– Нет, Егор, пока не могу. Еще не время…
Она не могла унять дрожь и от волнения задела стоявшую на столе кофейную чашку.
Послышался звон разбитого стекла. Подбежал официант, кинулся убирать осколки.
Ая резко встала:
– Прости, Егор, я пойду.
* * *
