В распахнутых полах рубашки его тело выглядит лучше, чем я могла представить. Пожалуй, он немного худощав, но поджарый и рельефный, с плоской грудью, которая поднимается в спокойном ритме, словно его совершенно не беспокоит происходящее. Наверное, привык, что девушки не отказываются от таких предложений.
— Ты… Мне… — Голос подводит, срывается до кашля, в котором я неуклюже прячу смущение.
— Я тебе не нравлюсь?
На этот раз он все-таки немного изменят холодному выражению лица. Он словно откусил от яблока и почувствовал вкус домашней колбасы. Но его руки там же, застыли, окаменели.
— Нет, нет, что ты! Я просто… не так и не то…
Я слишком энергично жестикулирую руками, пытаюсь сдержаться, но меня словно дергает за ниточки капризная девочка, которая всегда появляется в самый неподходящий момент.
Кирилл все-таки разжимает пальцы и прежде, чем я понимаю, что он задумал, в комнате гаснет свет. Щелчок ночника еще несколько минут эхом звенит в голове, пока меня не начинает окутывать паника.
Я боюсь темноты. До слез, до желания скрести стену, лишь бы выбраться туда, где есть хоть капля света. С тех пор, как проснулась ночью от странного шепота, как будто кто-то невидимый рассказывал на ухо сказку на непонятном языке. Открыла глаза, спустила ноги. Меня тянуло что-то, вело по невидимым следам на полу, как по наклейкам в крупных торговых центрах. Я зашла к маме в спальню, остановилась в дверях и вдруг просто поняла, что ее больше нет. Что она умерла. Мой мозг это понимал, потому что привыкшие к полумраку глаза уже видели и бледное лицо, и беспомощно свесившуюся с кровати руку. Но глупое сердце продолжало на что-то надеяться. Я несколько часов сидела на полу в дверном проеме, думая, что если не подойду, то этого как бы и не произойдет. Что ужасный кошмар закончится, стоит закрыть глаза, а утром я проснусь от того, что мама трясет меня за плечо и спрашивает, почему я свернулась клубком на пороге.
Но чуда не произошло.
И на следующий день я поняла, что боюсь темноты, потому что тот странный шепот теперь будет охотиться за мной.
Уже год я сплю со включенным светом, а когда возвращаюсь домой затемно, не переступаю порог, пока не нащупаю выключать на стене и не убью темноту, в которой прячется мой невидимый преследователь.
Когда Кирилл гасит свет, я судорожно сжимаюсь, втягиваю голову в плечи — и мое сердце за считанные мгновение вдвое увеличивает темп. От этого грохота закладывает уши, от паники мышцы болезненно натягиваются. Я пытаюсь уговорить себя не бояться, быть сильной и перестать верить во всякую чепуху, но чем больше это делаю — тем крепче становится уверенность, что прямо сейчас кто-то чужой и злой дышит мне в затылок.
— В темноте тише, — говорит Ростов где-то у меня над головой.
Кладет руки мне на плечи, скользит ниже, до самых локтей, сжимает, вряд ли осознавая, что почти причиняет боль. И притягивает к себе, хоть я едва переставляю одеревенелые ноги. Он выше меня больше, чем на голову — нос упирается ему под ключицу, прямо к голой коже. Вздох в ответ какой-то сжатый, словно сквозь зубы. Пальцы еще сильнее стискивают мои локти.
— Так лучше? — спрашивает Ростов.
Жаль, что я не могу посмотреть ему в лицо, и все, что остается — слышать и чувствовать, ловить полутона голоса. Я немного поворачиваю голову, прижимаюсь губами к обнаженной коже, смакуя легкую горечь во рту.
— Я боюсь темноты, — говорю шепотом. — До слез боюсь. Как маленькая.
И пока мы стоим вот так, залпом рассказываю о той ночи и о маме. Меня как будто разрывает от слов, которые впервые за год рассказываю не подругам, а совершенно незнакомому человеку.
В голове нет тормозов вроде тех, которые запрещают нам откровенничать с незнакомыми людьми.
В голове просто пустота.
А потом Ростов просто отодвигает меня на вытянутых руках: резко и довольно грубо. Как будто это не он хотел заняться со мной любовью, а я прилипла к нему маленькой гадкой присоской. Меня так резко выбрасывает из состояния комфорта в состояние непонимания, что цунами злости укрывает с головой.
Хорошо, что в комнате темно. По крайней мере я не вижу отвращения на его лице. Оно же наверняка там: раздутое и почти праведное.
Он вообще ничего не говорит: поворачивается на пятках, как солдат на плацу, и уходит, оставляя после себя хлопок закрытой двери и полный раздрай в душе.
Глава восьмая:
Кирилл
«Когда женщина активно размахивает руками — она волнуется. Ее нужно обнять и успокоить. Лучше обнять так, чтобы она не смотрела тебе в лицо».
Так учила мама. Показывала картинки и фотографии из журналов, заставляла смотреть фильмы о том, где люди целуются, обнимаются и испытывают удовольствие от физического контакта. Но на мой вопрос, почему одним людям так нравится трогать других, что они готовы пускать этих людей в свою жизнь, так и не смогла ответить.
Из всей ее скрупулезной науки я понял одно — слово «любовь» осталось для меня загадкой. Непонятной константой, на которую, как на стержень, люди нанизывают всю свою жизнь: планы, мечты, желания и потребности.
Я никого не люблю. Не понимаю, как это — все время хотеть рядом большой раздражитель, которому нужно уделять внимание и опекать. И зависеть от его прихотей.
Поэтому, когда замарашка начинает размахивать руками и во мне появляется желание свалить на Северный полюс, я делаю то, что всегда меня успокаивало — как крот прячусь в темноту. И, превозмогая себя, притрагиваюсь к девчонке.
Она затихает и, конечно, не может видеть, что в эту секунду на моем лице нет ни удовольствия, ни триумфа. Эти маски я так и не научился копировать перед зеркалом. Но неплохо разучил улыбку для фото и пару жестов бровями, которые помогают вести деловые переговоры. Как мим, имитирую иронию и удивление, раздражение и задумчивость.
Но в конце концов, когда девчонки становится слишком много, когда ее дыхание жжет, словно напалм, я все-таки срываюсь. Нужно убираться отсюда: подальше от женщины, которая обрушивает на меня слишком много непонятного и чуждого.
Уже в машине я пытаюсь справиться с желанием что-нибудь сломать.
Нужно позвонить сестре, Кирилл. Если что-то случается, нужно звонить Лизе: она знает, что делать, она единственная, кому можно верить.
Набираю ее номер примерно через десять минут, когда руки перестают дрожать, и я могу нормально разжимать челюсти, чтобы говорить. Сестре ничего не нужно объяснять: она просто слышит интонацию и понимает, что нужно сделать. Говорит «уже еду» — и я испытываю облегчение, что через час рядом будет человек, который понимает меня и не считает моральным уродом, которого лучше пристегнуть к больничной койке и навсегда утихомирить таблетками. Моя бабушка по отцовский линии сказала это мне в лицо, когда на свой девятый день рождения я отказался есть заказанный ею торт в виде спортивной машины, а на вопрос «почему?» ответил: «Он на вкус как земля с червяками».
