Кирилл быстро ставит меня на ноги, но, когда я пытаюсь поймать его взгляд, отворачивается и в два невидимых движения приводит в порядок рубашку. А я трясущимися руками кое-как собираю с пола одежду, натягивая вещи как придется.
Глава двадцать вторая:
Кирилл
Я просыпаюсь посреди ночи, разбуженный странными образами из прошлого.
Понятия не имею почему в эту ночь ко мне приходит тот день, когда я увидел Катю в свадебном платье. Такую чудовищно маленькую и юную, что прежде чем успел опомниться, червь сомнения впрыснул яд в мое беззащитное тело. Она стояла посреди абсолютно пустой комнаты в окружении вешалок и манекенов, смотрела на меня огромными испуганными глазищами, и я понял, что должен что-то сделать, пока все не стало слишком сложно.
И сделал.
Чуть не сдох там, прямо у ее ног, потому что все это было выше моих сил.
Ее кожа, об которую я резался, словно об опасную бритву, ее запах, который вскрывал мне вены. Ее дыхание, простреливающее навылет.
Этой замарашки было слишком много вокруг меня.
Я нарочно делал ей больно, чтобы отомстить за увечья, которые она, сама о том не догадываясь, оставляла на моей коже. Совестливая часть меня надеялась, что этого будет достаточно — и замарашка сбежит подальше от ненормального мужика. И если бы она это сделала — я больше не стал бы за ней бегать.
В тот момент я смирился, что мне придется распрощаться с огромным куском своего имущества. Лишь бы не терять остатки живого, что еще колотилось в моей груди, давно, впрочем, перестав называться сердцем.
Сердце, не способное любить — просто комок функциональных мышц. Ели бы мы жили в эру продвинутых технологий, я бы без раздумий заменил его на искусственный износостойкий прибор.
Но Катя никуда не сбежала. Она даже улыбнулась мне: красная от стыда и кусающая губы от неудовлетворения.
Она была сильнее меня, потому что где-то в хаосе тех минут один из нас бросил знамя к ногам победителя. И этим кем-то точно не был я.
До самого утра я снова, как неприкаянный, брожу по дому и размышляю над цифрами. Ищу в интернете подтверждение тому, что гинекологи часто могут ошибаться со сроком и что-то том, что акушерские недели считаются иначе, чем фактические в календаре. Я охотно подхватываю эти ходули, потому что только так во мне еще останутся силы на борьбу: за нашу с Катей семью. За то немногое, что я каким-то чудом не уничтожил собственными руками.
— Кирилл? — голос Лизы приводит меня в чувство.
Я оглядываюсь, не сразу понимая, почему за окнами уже светло, а сам я, одетый и собранный, сижу за обеденным столом в компании сестры, которой еще вчера здесь не было.
— Тебе снова тяжело сконцентрироваться, — с тяжестью сообщает она, как всегда безошибочно угадывая мое настроение. — Я предупреждала, что ничем хорошим это не кончится.
— Прекрати читать мне нотации, — пресекаю ее попытки в который раз отчитать меня за прошлое.
Она всегда, с самого первого, дня была на стороне Кати. И именно Лиза рассказала ей, что я «особенный», тем самым вынудив меня расставить точки над «i» и обозначить свое нежелание иметь детей.
Катя приняла его на удивление спокойно, и мы больше никогда не возвращались к этой теме.
— Отпусти ее, — тихо и почти с мольбой просит Лиза. — Ты же знаешь, что это снова будет долгая агония для вас обоих.
— Не могу. — Я делаю слишком резкий глоток — и горький кофе обжигает губы до красной пелены перед глазами. — Катя ждет ребенка. Я стану отцом.
Лиза удивленно сглатывает.
И роняет на пол чашку из любимого сервиза нашей матери.
Несколько тихих вязких секунд мы смотрим друг на друга, напрочь забыв о том, что наша мать берегла старинный фарфор сильнее, чем собственное здоровье и даже нас. Однажды Лиза привела в гости подруг и решила напоить их чаем. И одна из девочек случайно смахнула со стола блюдце. Я до сих пор со звоном в ушах вспоминаю материнский крик, когда она застукала Лизу в комнате, где сестра, рыдая и царапая руки, пыталась склеить осколки.
Сейчас эта разбитая чашка — не просто дань памяти о нашей матери. Это что-то большее, что свалилось на нас тяжким бременем непонимания.
— Скажи, что это просто одна из твоих несмешных шуток, — дрожащим голосом просит Лиза, и я быстро и резко качаю головой, чтобы не продлевать ее агонию. Сестра нервно смеется: сначала тихо, а потом громко, как будто от этого зависят наши жизни. — Кирилл, ты же обещал мне. Ты сказал, что не будешь обижать Катю.
Я не знаю, что ей сказать. Потому что скорее собственными руками вырву себе язык, чем признаюсь — пусть и родной сестре — что Катин ребенок может быть не моим.
Сомнения снова накатывают на меня затяжной волной: сперва просто обрушиваются на голову, а потом медленно топят под собой, потому что я так и не нашел ни одной формулы, по которой из двух заданных цифр получил бы искомое число.
— Лиза, это наше с Катей личное дело и общее решение.
Удивительно. Я так запросто, словно делаю это по многу раз на дню, вру в глаза единственному живому родственнику, который у меня остался. Единственному человеку, который любит меня совершенно бескорыстно. А ведь я не умею врать, потому что не понимаю сути вранья, не знаю зачем нужно то, что рано или поздно вскроется.
Или не понимал?
Прямо сейчас я испытываю что-то, что ближе всего похоже на ощущение облегчения. Мать как-то пыталась объяснить, как это — понять, что, хотя бы на некоторое время отвел от себя ненужные вопросы, подозрения или избежал щекотливой ситуации. Тогда я думал, что все это — просто оправдания собственной трусости. Сейчас я понимаю, что только что солгал не сестре.
Я обманул самого себя.
— Ты говорил, что она предохраняется, — взвинчивается сестра. — Что ты не заставишь ее нести эту ответственность в одиночку, когда «маленькая проблема» нашей семьи будет уже не актуальна. Ты обещал, что не станешь рисковать ее будущим, потому что эта девочка и так дала тебе слишком много! Ничего не взяв в ответ. Смирившись с тем, что, возможно, лучшие годы своей молодости потратит на человека, который даже не способен понять суть любви!
Лиза быстро останавливается, словно гонщик, который в последний момент увидел впереди бетонную стену и из последних сил, до судороги, вдавливает тормоз в пол. Но уже слишком поздно делать вид, что она хотела сказать что-то совсем другое.
— Я — тварь, — говорю спокойно, испытывая странное облегчение от того, что хотя бы некоторые вещи в моей жизни никогда не меняются. Даже если за прошедший год я научился быть более человечным, прошедшие несколько суток стали жестким откатом к исходной точке. — Я мерзкая бесчувственная тварь, Лиза. Спасибо, что, благодаря тебе, в моей жизни всегда есть хотя бы одна константа.
Она что-то бормочет мне в спину, но я даже не пытаюсь прислушиваться.
