Или я снова начинаю сходить с ума?
Перестаю узнавать в зеркале даже собственное отражение?
— Кирилл? — Катя одергивает пальто какого-то совершенно вырвиглазного канареечного цвета и нервно поправляет волосы. — Что-то не так? Мне переодеться? Сделать другую прическу?
Я понимаю, что не так.
Это старая Катя в новой оболочке. Как сказал бы мой отец: в корпусе нового «Феррари» мотор от старой «Волги». Она так же тушуется, так же не понимает, с какой стороны спрятана волшебная кнопка для доступа в мою скорлупу. Эта Катя может положить голову мне на колени и уснуть под шум татуировочной машинки, но никогда не ляжет со мной в одну постель. Она хочет идти со мной рядом, но боится, потому что это может быть слишком близко, слишком внутрь ее собственного личного пространства.
Эта Катя боится ровно того же самого, чего когда-то до усрачки боялся я.
И научился справляться со страхами только потому, что она была рядом. Брала за руку, разделяла мою боль и уверенно говорила: «Не нужно быть другим со мной, просто будь собой, потому что мы теперь одно, мы выдержим».
Сейчас пришел мой черед брать ее за руку, даже зная, что наш физический контакт теперь причиняет боль и ей тоже. Видимо, это новая философия наших отношений: познавать что-то через агонию, сгорать и перерождаться из пепла.
— Ты… очень… красивая, — с трудом проговариваю я.
Потому что на голову со всего размаха падает страшное понимание — я никогда не говорил ей этого. Не считал нужным. И просто не хотел. Мой мозг не мог понять, почему говорить о внешности женщины — это важно, она ведь и так видит себя в зеркале. А я все равно очень смутно «понимаю» ее лицо, потому что черты скачут передо мной, как буквы в тексте у дислектика. И чтобы рассмотреть лучше, даже сейчас, спустя год под одной крышей, мне приходится смотреть ей в лицо, глаза в глаза.
— Спасибо… — смущенно говорит Катя и спускается на ступеньку ниже.
Приподнимает ладонь. Ждет чего-то, потому что от напряжения дрожат пальцы.
Я знаю, что будет нестерпимо больно нам обоим, но все равно решительно и крепко сжимаю ее руку. Катя вздрагивает, немного отводит плечо, но я знаю этот жест, потому что именно так вел себя год назад: всеми силами пытался избежать того, что превращает покой моего внутреннего мира в бесконтрольный хаос.
— Я знаю, каково тебе, — говорю быстро, пока эта часть меня снова не умолкла под другим «Кириллом», который только и умеет, что общаться заученными фразами, прикрываться стандартными безопасными паттернами. — Я знаю, что что-то говорит тебе держаться от меня подальше — и клянусь, понятия не имею, в чем причина. Но мы — семья. Теперь — семья. Больше некому стоять на смерть за наше счастье.
Нет, я не стал внезапно романтиком, не научился говорить красивые фразы, как ванильный герой.
Я просто повторяю то, что слышал от нее, с той лишь разницей, что теперь понимаю смысл каждого слова. И теперь «нас» стало больше на одну маленькую жизнь.
Катя долго думает. Как и я когда-то — пропускает услышанное через несколько слоев, убирая лишнее. А потом, когда я почти уверовал в очередной провал, делает еще один шаг вниз. Мы теперь на одном уровне, и от того, какая она маленькая и доверчивая, в груди невыносимо жжет.
— Тогда давай поборемся за нашу семью, муж.
Как мало мне в сущности нужно, чтобы снова почувствовать вкус жизни.
Глава двадцать девятая:
Катя
Мы не разжимаем рук ни на минуту. Садимся в машину, как глупая влюбленная парочка. Отдаляемся друг от друга. Избегая случайных касаний, но не разжимаем пальцев. Это как будто наш личный гвоздь, на котором висят огромные темные мешки с прошлым, которое еще только предстоит вспомнить и осознать заново.
Потом приезжаем в огромный, выкрашенный в цвета радуги детский супермаркет и, подчиняясь беззвучному свистку, вдвоем, рука в руке, становимся на одну ступень эскалатора. Пока поднимаемся, я осторожно поглядываю на Кирилла, любуясь тем, какой он красивый, и как загадочно выглядывает из-под ворота рубашки одна единственная черная грань лабиринта его татуировок. Ее заметно только если смотреть снизу-вверх, и если воротник чуть короче стандартного размера.
— Что бы ты хотела посмотреть? — Мы останавливаемся посреди огромного зала, разделенного стеклянными прозрачными перегородками. — Мне… довольно сложно.
Я и сама не знаю. В тот момент, когда предложила это, в голове была лишь одна мысль: нужно попытаться переварить мысль, что между неделей до брака и беременностью, прошел целый год. Наверное, мы планировали детей, выбирали имена. Наверное, я ходила по дому и делала пометки, какие вещи лучше убрать повыше, какую мебель сменить на более безопасную. Выбирала цвет обоев в детскую.
И почему, если мы хотели детей, я не сказала о своей беременности.
Может, для меня прежней, пока потерянной, эта новость тоже стала бы неожиданностью?
— Может, туда? — кивком указываю на целый отдел с вещами для новорожденных.
Кирилл соглашается и идет первым, продолжая держать меня за руку.
И это успокаивает, как будто прямо сейчас за нас говорят не слова, не прошлое, а поступки, в которых, несмотря на потерю памяти, так много знакомого и понятного.
— Зачем так много? — Я потихоньку улыбаюсь, когда Кирилл, следуя вдоль рядов, берет всего по паре: шапки, комбинезоны, детские носочки просто крохотных размеров.
— Чтобы переодевать? — растерянно предполагает Кирилл, и я задерживаюсь, вдруг жалея, что прямо сейчас нет телефона — и я не могу украдкой снять его лицо в этот момент.
Он испуган, но, как настоящий мужчина, пытается стоять на смерть. Даже если его маленькая война идет всего лишь с пинетками и шапочками.
Как-то странно получается: я сама придумала эту поездку, а в итоге просто хожу за ним следом и глупо улыбаюсь, когда Кирилл с серьезным лицом пытается уложить еще что-то в доверху заполненную корзинку, но в конце концов сдается и берет новую, а эту передает на кассу.
Только потом я замечаю, что девушки-работницы о чем-то шушукаются и очень плохо маскируют попытки снять нас на камеры телефонов. И, пока Кирилл увлекся покупкой приданого, я иду к девушкам, на ходу подбирая слова для вежливой просьбы оставить нас в покое и не публиковать снимки, потому что это нарушает закон и наше право на личную жизнь.
— Не могли бы вы… — начинаю с приветливой улыбкой, но та из девушек, которая уже давно приросла ко мне глазами, внезапно подается вперед и сует мне под нос телефон.
— И не стыдно? — как-то желчно шипит она, зачем-то размахивая экраном туда-сюда, как будто не хочет, чтобы я сосредоточилась на картинке.
— Ты не могла бы прекратить? — прошу я, морально готовая оторвать проклятый телефон вместе с рукой.
Хрупкое равновесие внутри меня мгновенно рушится, и даже присутствие рядом Кирилла не добавляет уверенности перед неизвестностью. Какая-то часть моей прошлой жизни вот-вот всплывет наружу, и я знаю — чувствую — что она станет еще одной точкой, с которой завершится что-то старое, что-то важное и основополагающее.
