— Кирилл, ты уверен… что это была я?
Глава сорок первая:
Кирилл
Я не знаю, что происходит с моей головой, потому что полчаса назад, до возвращения Кати, я был уверен, что девушка за столом Ерохина — моя жена, и что я, наконец, поймал их за руку, хоть это и причинило мне невероятную боль. Если бы к моему виску приставили пистолет и попросили повторить свою «веру» под страхом получить пулю за малейшее сомнение, я бы согласился.
А теперь, когда я понемногу, испытывая реальную физическую боль, собираю ее лицо, словно пазл, мне кажется, что в моей голове все окончательно сломалось. И на этот раз некому починить меня, заменить сгоревшие транзисторы и пробки. Потому что за весь минувший год единственным человеком, кто подобрал ключ к моим микросхемам, была Катя.
Может быть, поэтому ей так легко меня сломать?
Может быть, она просто знает, где нужно замкнуть и выключить, чтобы я окончательно сошел с ума?
— Кирилл, прошу тебя, ответь, — почти умоляет она.
— Я не знаю, Катя.
Я плохо помню момент, когда начал любить называть ее по имени. Как-то совершенно незаметно она стала не Замарашкой, а Катей, женой. И, называя ее по имени, я чувствую ту связь, которая была между нами… кажется, с первого дня знакомства. Может, это была судьба? И я выбрал ее не просто так, а по какому-то велению свыше?
Собственная усмешка неприятно режет губы, потому что я делаю это не потому что так нарисовано на карточках, навеки отпечатанных на лекалах моего мозга, а потому что я, тот еще рационалист, вдруг подумал о судьбе.
— Я люблю тебя, Кирилл, — шепотом говорит Катя. — Я не помню ничего, кроме того, что люблю тебя сильнее собственной жизни.
И при этом она морщит нос, пытается сдержать слезы, потому что ее пальцы поверх моих щек мелко судорожно дрожат. И я знаю, что ничего не изменилось: как я не смог вылечиться от своей «странности», так и она не смогла излечиться от нежелания касаться меня. Но мы делаем это усилие не ради себя, а ради друг друга.
И это самое важное, что мне нужно знать о Золушке.
Я должен во что-то верить, хоть предательство Лизы ужалило меня куда сильнее, чем я думал. И кроме Кати в моей красивой богатой и пустой жизни больше никого нет.
Абсолютно.
Только одиночество, которым я сыт по горло.
Короткий толчок вперед, к ней. Мы прижимаемся лбами, совершаем наш маленький ритуал Единства. Она меня научила. Показала, что даже у двух искалеченных людей может быть что-то нормальное.
— Я схожу с ума, Катя, — озвучиваю свой страх.
Мне пиздец, как плохо. Пока этот страх сидел глубоко внутри, в цепях и колодках, подавляемый электрическими импульсами моего рационализма, он как будто не существовал вовсе. Но стоило позволить ему вырваться наружу, озвучить — и вот он, в полный рост, точит когти и разевает пасть.
Я — самый влиятельный человек этого города.
Даже в масштабах страны многим стою костью поперек горла.
Но сейчас вся моя жизнь принадлежит этой маленькой хрупкой девчонке, которая, несмотря на всю причиненную мною боль, все равно остается рядом. И борется за нас.
— Нет! — уверенно, пожалуй, слишком громко, отвечает она, и в зеленых глазах вспыхивает знакомое мне упрямство. — Просто кто-то хочет, чтобы ты так думал.
Сначала мне хочется просто дать ее словам развеяться, как плохому сну. Потому что мой привыкший все рассчитывать мозг не верит в теории заговора, а доверяет лишь фактам, которые, как ни крути, далеки от того, что она говорит. Есть множество способов испортить мне жизнь, но зачем сводить с ума того, кто и так глубоко болен? Зачем доказывать шизофренику, что он — шизофреник, если этот диагноз черным по белому записан в его медицинской карте?
Но уже в машине, которая везет нас с Катей обратно домой, моя умница жена вдруг, просто так, начинает рассказывать мне историю. В ней много пробелов, но уже после первых предложений мне хочется сказать водителю, чтобы разворачивался к дому Морозова. Единственная причина, по которой я этого не делаю — как никогда ясное понимание, что если я переступлю порог его дома, то от «счастливого семейства» не останется камня на камне. Что я порву их в клочья, и это — совсем не фигура речи, а буквальное справедливое наказание за то, что они сделали с моей маленькой потерянной Золушкой.
Катя рассказывает, что та фотография в сети — дело рук Татьяны. Что таким образом она пыталась влиять на нее, чтобы та делала то, что ей прикажут, иначе снимки уже никуда не исчезнут и в считанные часы наводнят сеть до отказа, так что избавиться от них не поможет даже армия адвокатов и легион юристов.
— Я не знаю, зачем это ей, Кирилл, — тихим и напряженным голосом говорит Катя, прижимаясь головой к моему плечу, и я, наплевав на ломоту в плечевом суставе, прижимаю ее к себе.
Сейчас эта боль действует как хороший профессиональный хук. После случая в кафе у меня порядочно помутилось в голове, но боль разом приводит меня в тонус и дает возможность снова мыслить трезво и рационально.
— Я же никто, меня никак нельзя использовать.
— Ты — моя жена, — поправляю ее и невольно улыбаюсь, когда она тяжело вдыхает в ответ.
— Это не делает меня ни богатой, ни влиятельной, — добавляет Катя.
Что-то в ее словах заставляет меня насторожиться. Я еще не понимаю, что и почему, но, как натасканный охотничий пес подаюсь рефлексам и занимаю стойку, чтобы держать нос по ветру.
В самом деле, в ее словах есть резон. Чтобы подобраться к человеку, можно найти массу способов, и чем дороже, как сейчас модно говорить, «профит» — тем грязнее средства.
Отец, хоть он никогда не скрывал, что я стал самым большим разочарованием его жизни, как-то напился до чертиков, так что еле стоял на ногах, и мне пришлось тащить его наверх, чтобы избавить мать от необходимости видеть его в таком состоянии. У них уже тогда все не ладилось: это понимал даже я — придурок со сломанным мозгом. И пока я помогал отцу свалиться в постель, он вдруг решил раскрыть душу, покаяться. И принялся рассказывать, что ему приходится каждый день строить из себя бессердечного ублюдка, чтобы никто и никогда к нему не подобрался через то, что всегда первым попадает под удар — семью, жену и детей. Тогда его очень радовало, что мне, полному эмоциональному кастрату, не придется вырезать сердце из груди, чтобы обезопасить свое спокойное будущее.
Тогда мне было все равно до его слов. Мне вообще всегда было все равно, потому что в одном отец действительно никогда не ошибался — я родился стерильным, абсолютно гладким камнем.
А сейчас, когда Катя произнесла слова о том, что она ничего не стоит, я вдруг чувствую странный зуд в ладонях. Превозмогая жалящее желание отодвинуться и сосредоточиться на пока что непонятных мне эмоциях, продолжаю прижимать ее к себе, хоть пальцы на плече сжимаются с силой стальных клещей, и жена морщит нос, но вместо того, чтобы отодвинуться, прижимается еще сильнее.
