Работа в технической сфере без технического образования напоминала переезд за границу без знания языка. Попробовать я не возражала. Программирование утомительно, но несложно. Его ясность даже доставляла мне некоторое удовольствие: походило на математику или копирование. Порядок, четкое разграничение правильного и неправильного. Редактируя или вычитывая рукописи в литературном агентстве, я в основном полагалась на инстинкт и ощущение и вечно опасалась разрушить чужое творчество. Программирование, напротив, реактивно и безлично. В моей жизни ничто больше так сразу не откликалось на допущенную ошибку.
Все выходные я покорно выполняла упражнения по программированию, а думала о том, чем предпочла бы заняться: прочитать роман, или написать открытки подругам домой, или объехать на велосипеде еще один незнакомый район. Я не жаждала повелевать машиной. Я не достигла состояния потока. От программного обеспечения мне ничего не требовалось и не хотелось. Еще меньше хотелось что-то взломать или построить. Меня не манила перспектива посвящать время еще одному приложению, и в шашки я никогда не играла. Часть меня, получавшая от программирования некоторое удовольствие, также отвечала за невроз навязчивых состояний и перфекционизм. Не та часть меня, которую я хотела поощрять.
Позже я рассказала о задании инженерам, и они были потрясены: онлайн-шашки, по их словам, не для новичков – гендиректор отправил меня в погоню за недостижимым. Однако в ту пору незаинтересованность изучением JavaScript я сочла моральным поражением. В понедельник я сказала гендиректору, что у меня ничего не вышло. В сложившихся обстоятельствах меньшим злом казалось признать неспособность, чем нежелание.
* * *
Месяца три спустя менеджер по решениям пригласил меня прогуляться по окрестностям. Мы направились в небольшой парк, отлично подходящий для коротких деловых обедов и дешевых разрывов. Миновали стриптиз-клуб, популярное у делегатов конференций программистов место вечеринок, с прекрасным, по утверждению коллег, шведским столом. Прошествовали перед очами вкушающих салаты за восемнадцать долларов и обошли спящих на парящих решетках ливневой канализации.
Менеджер по решениям сказал, что гордится мной, гордится тем, что я быстро расту: уже могу отвечать на большинство поступающих по электронной почте вопросов, могу сама исправить оплошности кривого запуска софта, оказываю превосходную поддержку нашим клиентам. Компания во мне не ошиблась. И в качестве поощрения за добросовестность, сказал он, мне прибавят зарплату. При этом поглядел на меня так умиленно, как будто только что произвел меня на свет.
– Мы накинем вам десять тысяч, – сказал он, – потому что хотим, чтобы вы остались.
Я отказалась от регулирования арендной платы. Покинула Кастро и перебралась в однокомнатную квартиру на первом этаже ветхого эдвардианского дома в северной части города, над линией тумана. Я ехала на фургоне, увозящем матрас, две спортивные сумки и шесть или семь коробок с пожитками на расстояние полумили от Дивисадеро, полумили от Хейт. Вся, от двери до двери, работа была настолько ничтожна и жалка, что отняла у грузчиков тридцать минут, и, когда пришло время платить, они сами настояли на скидке.
Однокомнатная квартира была крошечной, светлой и моей. На эркерном окне решетка, но мне было все равно – окно было эркерное и смотрело на старое ветвистое австралийское чайное дерево. В ванной была узкая душевая кабина, где я чувствовала себя коровой Дэмьена Херста. Задняя дверь вела в цокольный этаж, откуда был выход в общий сад с секвойей и царственной чахлой пальмой.
Аренда составляла восемнадцать сотен, почти 40 процентов месячной зарплаты, но дольше года я оставаться не собиралась: я хотела найти себя в новой профессии и вернуться в Нью-Йорк с позиции управленца среднего звена и маркетинговыми навыками. И я никогда не жила одна, а сейчас в моем распоряжении 275 квадратных футов. Это казалось полной уединенностью. Дверь запиралась на четыре замка.
Показ квартиры риелтор назначил на раннее утро, а почему, я поняла через сорок восемь часов после получения ключей. Квартира выходила на улицу, и на углу вечно торчали, играли на гитаре, дрались и втихаря толкали прохожим наркотики. На корточках сидели под чайным деревом и ширялись, расставались, ссорились, мочились. У некоторых были долгие плохие приходы, крики о Боге или о маме. Некоторые слонялись неподалеку у старого кинотеатра, недавно перевоплотившегося в современную коммуну, обслуживающую толпу цифровых кочевников, ласкавших своих собак и попрошайничавших. Сосед назвал их избалованными маменькиными детишками.
– По зубам можно сказать, кто носил брекеты, – закатывая глаза, проговорил он, когда мы забрали почту из соседних ящиков. Я не поняла, но не стала уточнять, имел ли он в виду бездомных миллениалов или цифровых кочевников.
Возвращаясь ночами домой, я чувствовала себя практически в другом городе. Присутствие экосистемы было почти не заметно. Каждый малый район Сан-Франциско придерживался собственной городской идентичности: Кастро взлетно-посадочной полосой магазинчиков с двусмысленными названиями спускался с площади, где за столиками бистро пили кофе нудисты с засунутыми в спортивные носки гениталиями, навевая своеобразную ревизионистскую ностальгию. Но Хайт, с высокими, до небес, уличными приставалами и малолетними продавцами травки, был, пожалуй, самым аутентичным из всех.
Окрестности инкубировали контркультуру шестидесятых, и почти пятьдесят лет спустя от этой идентичности никто, казалось, отказываться не желал. Со всего мира словно в паломничество, в него приезжали туристы, на поиски чего-то, что, возможно, никогда там не существовало.
Семьи бродили по главной улице, заглядывали в кальянные магазины и винтажные лавки, фотографировались перед фресками с изображениями известных и давно умерших музыкантов. Обходили лежащих на обочине у бесплатной клиники подростков и отводили глаза от припаркованных на улице фургонов с окнами, занавешенными рулонами полотенец и газетами.
На закате в дверях магазинов, торгующих «вареными» леггинсами и открытками первопроходцев кислотного рока, свернувшись калачиком на картонных коробках, в полном походном снаряжении укладывались спать бездомные – опция чуть более безопасная, чем ночевка в парке. Возможно, гуляющие по торговым улицам туристы ошибочно принимали эпидемию бездомности в Сан-Франциско за часть эстетики хиппи, а возможно, об этой эпидемии они просто не задумывались вообще.
Непросто было без работы, в выходные. Порой я встречалась с коллегами, но в основном была одна. Я чувствовала себя свободной, невидимой и очень одинокой. В теплые дни я ходила в Голден-Гейт-парк и лежала на траве, слушала танцевальную музыку и мечтала сходить на танцы. В полосах света хозяева бросали собакам теннисные мячи, и я завидовала им. Смотрела, как подпрыгивают любители фитнеса, и думала, что мне не дано заводить друзей по приседаниям.
Городские зеленые зоны кишели гетеросексуальными парочками, бегающими трусцой и катающимися гуськом на велосипедах с одинаковыми корзинками. Невозможно было прогуляться по парку, не столкнувшись с бегущим как угорелый или приседающим в серо-лиловой футболке. Непостижимый уровень выставляемого на всеобщее обозрение здорового образа жизни.
