Стартап-культура была им не близка. Они бы взглянули на сайт компании и отказались. На странице вакансий мелькало слайд-шоу: групповые фотографии, нас в футболках «Я компьютерно управляемый», групповые фотографии, где мы сидим друг у друга на плечах, строя дурацкие рожи. Фотографии гендиректора и моих коллег, добровольно участвующих в основанном на страхе состязании на выносливость возле Тахо, в котором они преодолевали массированную полосу препятствий, барахтались в баках ледяной воды и месили грязь в поле, а бывшие спортсмены второй лиги подгоняли их электрошокерами. Мои фотографии, где я, толстошеяя и ухмыляющаяся, моделирую фирменную футболку компании.
Мои друзья и подруги были трудолюбивы и преданы делу, но их род занятий плохо оплачивался, и с этой точки зрения их жизненный выбор никак не впечатлял. На таких кое-кто из технарей смотрел свысока за то, что они не вносят существенного вклада в экономику. Хотя насмешки были взаимны – представься кто из наших ровесников предпринимателем, мои друзья над ним бы покровительственно посмеялись.
В любом случае, мир моих друзей был чувственным, эмоциональным, сложным. Метафизическим и экспрессивным. Порой, может быть, хаотичным. Аналитическое программное обеспечение этому миру не помогало. И я сомневалась, что смогу назвать этот мир своим.
Если в Нью-Йорке я никогда не задумывалась, что за Интернетом стоят люди, то в Сан-Франциско об этом невозможно было забыть. Шикарные логотипы стартапов красовались не только на крышах складов и офисных башен, но на головных уборах, жилетах и велосипедных костюмах горожан, спешащих в центр и из центра.
Город усеивали напоминания о том, что английский язык разрушается. Полоса хайвэя, пронзающая от Сан-Франциско до Сан-Хосе Кремниевую долину – где деньги и впрямь начинают шалеть, а цены на щит при дороге взлетать до небес, – была окружена рекламой продуктов для разработчиков программного обеспечения на языке, мало похожем на современную речь. Реклама выходила за рамки всех структур контекста и грамматики: «МЫ ЗАФИКСИРОВАЛИ УЖИН» (доставка еды), «КАК РАБОТАЕТ ЗАВТРА» (хранилище файлов), «СПРОСИ СВОЕГО РАЗРАБОТЧИКА» (облачные коммуникации). Рядом с более традиционной рекламой эта казалась футуристичной и странной, хотя и старые отрасли начали лучше понимать новую целевую аудиторию. Финансовая компания – уже больше века предоставляющая услуги страхования жизни и управления инвестициями, а в 1980-х годах беспардонного мошенничества – грамматики не нарушала, но поднесла аудитории, не горящей желанием себя узнавать, зеркало. Ее реклама гласила: «ВЛОЖИ В СОЦИАЛЬНО ЗНАЧИМОЕ: В СВОЙ УХОД НА ПЕНСИЮ».
Как-то вечером, спускаясь по вокзальному эскалатору, я обратила внимание на плакат над перроном внизу. Продукт представлял собой приложение для хранения паролей, но реклама компании обращалась не к пользователям, а к соискателям вакансий. Обращалась ко мне.
На плакате пятеро со скрещенными руками выстроились клином. Все в одинаковых синих толстовках и одинаковых резиновых масках единорога. Я проехала мимо одной из голов. Надпись гласила: «ПОСТРОЕНО ЛЮДЬМИ – ИСПОЛЬЗУЕТСЯ ЕДИНОРОГАМИ».
О чем были разговоры? Люди говорили «соисполнитель» и «высокоуровневый». Употребляли «спрашивать», «прикреплять» и «проваливать» как существительные. Вместо «адюльтера» шутили о «взрослении». Вирусные мемы заменяли социальную валюту. Интернет-сленг вытеснил чуть не весь словарь. «Ты знаешь эту гифку с анимированным человечком?» – спросил, описывая свое эмоциональное состояние, коллега чуть за двадцать. Я не знала. «Лол», – сказал он, не смеясь. Ха-ха, сказала я. Тоже не смеясь.
Ни одному из стартапов в экосистеме не дали имя в расчете на будущие поколения, и уж точно не для истории. Стандарты присвоения имен диктовала доступность универсального указателя ресурса, заставляя новые компании проявлять творческий подход. Где-то студия разработки и продвижения торговой марки пыталась убедить учредителей прикинуться неграмотными. Основатели стартапов учреждали компании с ограниченной ответственностью под придуманными словами-гибридами или существительными с опущенными гласными. Я смирилась с будущим, где, если повезет, обучению внуков в колледже я буду обязана компании с названием, звучащим как случайная метатеза или фрейдистская оговорка.
Иногда я чувствовала себя говорящей на другом языке – или на том же языке, но с совершенно другими правилами. Общий лексикон отсутствовал. Вместо этого в ходу было нечто невербальное, ни красотой, ни внятностью не блиставшее: самодовольное смешение делового жаргона со спортивными и военными метафорами. Призыв к действию, линия фронта и окопы, блиц-масштабирование. Компании не разорялись, они гибли. Мы не конкурировали, мы шли на войну.
– Мы производим продукты, – произнес гендиректор, наставляя нас на общем собрании во вторник, – которые способны раздвинуть горизонты человечества.
В холодное утро конца лета, когда еще держался туман, мы отправились посмотреть наши свеженькие рекламные щиты на шоссе. Все явились на работу рано. Управляющая заказала апельсиновый фреш и выпечку, стаканчики йогурта, мюсли. На столе стояла неоткрытая бутылка шампанского.
Директором по связям с общественностью я гордилась и даже переживала за нее. Неясно, как рекламный щит на шоссе повлияет на показатели. В маркетинг гендиректор не верил. Верил в сарафанное радио. Из уст в уста. Верил в создание чего-то настолько полезного, настолько необходимого, настолько хорошо продуманного, что оно встроится в жизнь людей без нажима извне. Рекламные щиты дико дороги. Возврат инвестиций предсказать трудно, если не невозможно.
Все вместе, держа руки в карманах, мы спустились в Саут-оф-Маркет.
Перед нашей рекламой, улыбающиеся и гордые, мы обнялись и сделали групповой снимок. Фотографию я отправила родителям в Нью-Йорк, виновато пообещав скоро позвонить.
Меня взял под крыло Ноа. Встретиться с его друзьями было как распахнуть дверь в область Залива, откуда меня, казалось, выставили. Тут были повара и социальные работники, преподаватели и музыканты, танцоры и поэты. Мало кто работал полный день. Адепты абсолютной честности, они верили в нерелигиозную духовность. Изъяснялись на языке групповой психотерапии, сидели друг у друга на коленях и ласкались прилюдно. Владели коробками костюмов. На вечеринках можно было запросто заглянуть в спальню и увидеть кого-то, практикующего рейки[16].
Все пробовали разные образы жизни. Некоторые женщины устанавливали с партнерами-мужчинами систему гендерных репараций. Непоколебимые атеисты покупали колоды Таро и силились зарядить их энергией помощнее, обсуждали восходящие знаки зодиака и сравнивали натальные карты. Отправились на аванпосты в Мендосино взаимно контролировать долгие улеты под сильными дозами ЛСД ради раскрытия во взрослом «я» внутреннего ребенка.
Вели и обсуждали дневники. Скрывались в летние лагеря освобождения от техники, где запирали смартфоны, а имена меняли на псевдонимы – названия животных, ягод, погодных явлений. Отправлялись в прибрежные прибежища безмолвной медитации, а потом днями блуждали, бессловесные и асоциальные. Некоторые рассказывали о знаменитой программе по развитию лидерских качеств и самосовершенствованию. Посмотрев на это, я поняла, что принято считать культом.
