Казалось, половина великовозрастных учеников школы нового поколения большую часть свободного времени проводила на подержанных мягких кушетках, пила чай и анализировала себя. Самоанализ был ежедневной рутиной, групповой деятельностью. Друг с другом советовались о романтических связях, финансовых проблемах, профессиональных усилиях, геморрое. Все неизменно регистрировалось.
Я всячески старалась ассимилироваться. Пробовала экстатический танец, но в основном поправляла в сторонке носки. Полностью одетая, участвовала в массаже по цепочке. На вечеринке просила бесталанного художника, активиста по защите прав животных, нарисовать мой портрет и танцевала до упаду, пытаясь выпихнуть разум из тела. Ходила на спа-вечеринку в доме-коммуне и бродила в халате, всячески пытаясь уклониться от джакузи – су-вид ванны гениталий.
Подобные хобби заставили меня ощутить тягу к холодной безличности деловой культуры. Абсолютная честность часто казалась мне разрушением барьера между субъективностью и объективностью. Похожей на жестокость. Но и это тоже, кажется, работало.
Не мне было их судить. Я восхищалась их общностью, казавшейся мне благотворной и интимной. Доверие среди друзей было семейным, искренним, оптимистичным. Это было настоящее сообщество. Будущее было неясно, а настоящее нестабильно. Жизнь отмечена шаткостями разной степени устойчивости. Каждый делал все возможное, чтобы не пропасть в городе, чтобы сохранить священную культуру, построить то, что, по их верованиям, станет лучшим миром.
На праздновании дня рождения на севере Панхэндл ко мне подсел и завязал разговор Иэн, соквартирант Ноа. Я вдруг почувствовала себя очень красивой и интересной. Ни один мужчина никогда не выделял меня в переполненной комнате. Позднее я поняла, что на приемах Иэн всегда таков: программист, общался он почти исключительно с гуманитариями, чуял аутсайдеров за версту и умел отыскать и заинтересовать самую скучающую особу на вечеринке. Я сидела в одиночестве на диване, ни с кем не разговаривала, не поддавалась общему веселью, играла в чей-то телефон и разглядывала книжный шкаф: руководства по программированию, книги об обычаях полиамории. Он был весь непринужденная доброжелательность.
Иэн говорил тихо и слегка присвистывал на «с». Волосы у него торчали от статического электричества, и он мило улыбался, почти не разжимая губ. Он задавал вопросы, потом сразу задавал новые вопросы. Мне потребовалось время, чтобы перевести разговор на него. Чем вы занимаетесь, как истая карьеристка Восточного побережья, спросила я. Он сказал, что работает в сфере робототехники, но на вечеринке говорить об этом не захотел. Технарь, не желающий говорить о технике: очень мило.
Мы обнаружили, что траектории у нас полусходящиеся. У нас были общие друзья – преимущественно редакторы и писатели в Бруклине, знакомые ему по колледжу. Его группа играла в полуподвале моей общаги на втором курсе. Я вспомнила, что даже была в его квартире, после одной особенно пьяной прогулки нашей команды решений. В тот вечер он был дома, сказал он, на заднем плане готовил ужин. Чем больше мы вспоминали, тем удивительней казалось, что мы не встретились раньше. Мне хотелось запустить пальцы в его волосы.
Мы вместе двинулись на кухню в поисках выпивки. Там сидели на линолеуме и пили вино из консервных банок.
– Какая самая любимая или нелюбимая черта, унаследованная тобой от родителей? – торжественно спросил кто-то. Мужчина в комбинезоне с начесом и в подвязанных шлепанцах наклонился вперед и положил подбородок на ладони.
– Жизнестойкость, – сказал он.
Все закивали.
– И ты чувствуешь, что в тебе это видят? – спросил кто-то еще.
Кошмар, подумала я и посмотрела на заднюю дверь. Перспектива заняться терапевтической майевтикой с группой незнакомцев меня напрягала. Обсуждать отношения с родителями ради социализации мне не улыбалось. Пусть я зажата, закомплексована, консервативна, замкнута, но мне и так неплохо. Иэн схватил две банки пива и кивнул в сторону гостиной.
Когда мы вернулись в комнату, все засобирались в караоке: заливали уголь в кальянах, собирали пустые бутылки, брали с собой пиво, завертывая в носовые платки и бумагу вторичной переработки. Пока все шли в сторону Джапантауна, мы с Иэном продолжали разговаривать. Рядом с ним я чувствовала себя спокойно, как дома. Когда мы проходили через Парк Аламо-сквер, он осторожно взял мою ладонь, сунул в карман пиджака и держал все время, пока мы шли.
Ноа и Иэн жили на втором этаже бывшего пожарного депо в Мишн, на улочке длиной в квартал, зажатой между двумя магистралями, почти по-диккенсовски олицетворявшими городскую социально-экономическую пропасть. С одной стороны на пресечении Мишн и Шестнадцатой была хаотичная площадь – с вечными транзитными пассажирами, продавцами роз, бездомными, наркоманами, проститутками, голубями и смиренными пьяницами. Площадь переходила в оживленный проспект пончиковых, мексиканских пекарен, рыбных рынков, церквей пятидесятников, магазинов «все за доллар», пышущих колбасой и луком передвижных грилей, дыр, набитых коробками с шипованными ботинками, коптилен, неприглядных ресторанчиков и парикмахерских с самопальными вывесками. С другой стороны была Валенсия-стрит, ожившая картина поздней фазы джентрификации: кофейни третьей волны, подающие палео-латте, фреш-бары, продающие шоты из куркумы, худощавые австралийцы, тащащие полные сумки из спартанских бутиков.
Квартира была уютной, гостеприимной и полной странных предметов: пианино с открытыми молоточками, изрисованный иероглифами безголовый манекен. По бортику ванной выстроились полусгоревшие авдальные свечи. Третий его сосед был врач, пропадавший в больнице и появлявшийся лишь изредка, чтобы щедро заправиться овсянкой или принять в гостиной мужские группы. Похоже, тут не брезговали соседским полотенцем, вполне справедливо утверждая, что пахнет оно лучше, чем плесенью. Мне там нравилось.
Осенью того года Ноа экспериментировал с формами более широкой общественной жизни и ради создания коммуны в Беркли сдал свою комнату. В наши обеденные перерывы он серьезно рассуждал о графиках работы по дому, общих календарных планах, овощных грядках, домашних собраниях. Свою спальню незаконно переделал в кладовую инструментов, а за ее пределами его младший брат выращивал грибы. К немалому облегчению, я не боялась столкнуться с ним в квартире в Мишн, когда одна или мы оба ходили полуголые, и разрушить и без того зыбкий барьер между работой и жизнью.
Ни основания кровати, ни пододеяльника у Иэна не было, а стены спальни были выкрашены в радикальный, вырвиглаз, синий, но он – дальтоник, а мне нравилось спать ближе к полу. Комнату заполняли наборы предметов, заряженных психологическим откровением: ветви с желудями, кассеты, открытки, ящик для инструментов, набитый электронными элементами. По утрам мы из постели глядели, как свет падает на стену, и лежа ниже уровня стола, тумбочки и книжного шкафа, я ощущала себя словно под водой. В самую последнюю минуту мы одевались, натягивали шлемы, спускали велосипеды по лестнице и от парадных ворот здания, осторожно объезжая островки битого стекла, направлялись в разные стороны.
