В антракте мы пили белое вино из пластиковых стаканчиков и ели конфеты из пакета. Паркер сокрушался о размывании нейтралитета сети. Он вел кампанию по мобилизации технических сотрудников, но та, вопреки его ожиданиям, буксовала. О нейтралитете сети я уже кое-что знала, но из ностальгии по старым добрым временам не мешала ему объяснять.
Проблема, по его словам, заключалась в том, что самые важные из стоящих перед технологической отраслью задач – одновременно самые муторные. Учредители и технические сотрудники не знали, как организовать борьбу за свои интересы. Для лоббирования им не хватало терпения. Они считали свою работу неполитической.
– Все они думают, что это продлится вечно, – сказал он.
Мимо продефилировала элегантно одетая пара в возрасте. Мне стало стыдно за наш убогий вид.
– Самое скверное, – сказал Паркер, – что технология с каждым днем деградирует. Становится все менее защищенной, менее автономной, более централизованной, более контролируемой. Каждый из гигантов отрасли совершает неверные шаги по одной из этих осей.
Мне стало дурно.
– Эй, – сказала я и сделала паузу. Паркер посмотрел на меня. На нижней губе у него белел сахар.
– Ты считаешь, я работаю на компанию по слежке? – спросила я.
– Замечательный вопрос, – сказал он. – Думал, ты никогда его не задашь.
Стартап превращался в крупное предприятие. Наши услуги покупали ведущие технологические и нетехнологические корпорации. Ими пользовалось даже правительство США. Мы делались подконтрольны.
Компания росла. Кофе вечно не было. Мы стояли у машины, ревностно следя за его варкой. Управляющая установила на кухне камеру видеонаблюдения и выкладывала в чат компании скриншоты нарушений норм общежития: запускание грязных пальцев в пакеты печенья и чипсов, выуживание шоколада из миски с сухофруктами, засорение раковины мюсли. Когда я поскользнулась, выронила и разбила миску с сухофруктами, в чате компании тотчас появилась запись в виде гифки.
Офис кишел продажниками: ухоженными осанистыми экстравертами в классической обуви, мужчинами, смеявшимися и поправлявшими волосы, когда не получалось подключиться к нашей виртуальной частной сети. Они заполнили конференц-залы, аннексировали серверную, звонили с лестничной клетки. Их столы усеивали подарки клиентов: наклейки, пивные бутыли и флешки. Поговаривали, что базовые оклады по сравнению с инженерами службы поддержки у них более чем вдвое выше. Предпочитая наличные акциям, они вызывали подозрение.
Как первые сотрудники, мы представляли опасность. Мы пережили ранний, более независимый, менее устойчивый период развития компании. Мы помнили ее до того, как появились правила. Мы слишком много знали о том, как все работает, и испытывали ностальгическую привязанность к тому, как все было. Мы не хотели перерастать компанию, но компания перерастала нас. Никто из нас не ожидал, что успех нанесет удар по тому, что заставляло нас считать это место особенным, «своим». Новые сотрудники относились к компании как к любой другой работе. Новые сотрудники ничего не понимали.
– Наша культура умирает, – пророки апокалипсиса, серьезно говорили мы друг другу на кухне компании. – Что нам делать?
Разумеется, дело было не в продажниках. Продажники – и следствие, и предтеча. Наша культура рухнула за пару месяцев. Гендиректор продолжал употреблять слово «параноик». Наш главный инвестор финансировал прямого конкурента. Инвесторы всегда так поступали, но отношения все равно оставались личными: папочка нас любит, просто меньше. Мы боялись, что начался сезон охоты. Боялись, что с самого начала нанимали себе замену. Ощущение было предгрозовое. Однако недели проходили спокойно. В полдень каждого вторника сирена оповещения о чрезвычайных ситуациях несла только хорошие новости: о наших доходах, наших инвесторах, оценке нашей работы – якобы для нас самих.
* * *
Встреча была без предупреждения и приглашения. В пятницу днем, когда я собиралась уходить на перерыв, гендиректор вызвал меня в конференц-зал.
– Сначала я думал, что вы потрясающий работник, – положив ладони на стол, медленно произнес он. – Каждый вечер работаете допоздна, последней уходите из офиса. Но теперь мне кажется, что работа для вас слишком тяжела.
Он хотел знать: стою ли я за дело? Потому что если я не стояла за дело, то сейчас самое время. Мы можем сделать это вместе. Я смотрела на три рельефные металлические буквы в торце конференц-зала: С, З, Д.
Я сказала ему, что скверно себя чувствую, – разумеется, я скверно себя чувствовала. Старалась не шевелиться в эргономичном кресле. Я абсолютно серьезно сказала, что глубоко предана компании. Защищаться, говорить, что качество моей работы не изменилось, мне в голову не приходило. Работала я хорошо. Встреча была средством меня напугать. Ему это удалось.
По словам гендиректора, если я не хочу оставаться в компании, он сам поможет мне найти новую работу. Начальником группы технической поддержки я в любом случае не стану.
– Я решил, что вы не аналитик, – сказал он. – Я думаю, у нас разные ценности. Я даже не знаю, каковы ваши ценности.
Я подумала, что, разумеется, я аналитик. Возможно, не системный мыслитель, но заанализировать могу до смерти. Я думала, что ценности у нас, по крайней мере на первый взгляд, общие: мы одинаково разочарованы корпоративной иерархией, нам нравятся неудачники, мы оба поддерживаем феминизм. Нам понравилось побеждать.
Несмотря на все старания, на встрече я дважды расплакалась, один раз посреди разговора выходила в туалет за полотенцами, отводя лицо от встревоженных взглядов инженерного отдела. Я привалилась к раковине и вытирала лицо бумажным полотенцем, чему время от времени была свидетельницей в любой другой компании. Думала о подругах в Нью-Йорке. Думала, как усердно работала и как ужасно слышать, что я не справилась. Думала о своих ценностях и плакала еще горше.
Когда я вернулась в конференц-зал, гендиректор терпеливо ждал. Когда я вернулась, его лицо не изменилось.
В поисках высших истин мы с Иэном отправились в Мендосино, чтобы попробовать экстази. Сняли на сайте взаимной субаренды спальню для гостей в доме пожилой пары, казалось, целыми днями кричавшей друг на друга через залив гигантской затонувшей гостиной. Спальня выходила на долину: чашу тумана. Пейзаж слезоточил.
Хотя у нас не было большого опыта приема таких наркотиков, Иэн хотя бы представлял процесс. Я же не представляла ничего. Я сидела на краю ванной и читала комментарии пользователей веб-форума об ощущениях. Посмотрела местонахождение ближайшей больницы. Потом удалила с телефона рабочую электронную почту, чтобы под действием искусственного притока серотонина не связаться с гендиректором или кем-либо еще и потом не сожалеть.
Мы принимали наркотики и пили апельсиновый сок. Лежали на диване и слушали ватное эхо пожилой пары в главном доме. Под Карен Далтон терли друг другу спины и делились откровениями о семье. Я поведала Иэну самые грязные тайны и была этим довольна. Ни полета, ни восторга, только лучшая я – менее тревожная, менее испуганная. Хотелось повторить это со всеми близкими людьми. Я подумала, что таково мое высшее предназначение: сидеть в прекрасном месте и разговаривать. Хотелось пообщаться в чате со всеми друзьями сразу.
