Жизнь ослепляла своей простотой. Я думала о размахе истории, невероятности взаимопроникновения. Все казалось невозможным. Я переехала в Калифорнию подстегнуть карьеру и теперь переживала исторический перелом, меня несло – мы переживали исторический перелом. Иэн надел спортивные штаны и блаженно растянулся перед зеркалом. Я говорила, что это новая экономика, новый образ жизни – мы стоим на пороге абсолютно нового мира, и мы его строители. Ну, он его строитель. Но я помощница.
Неясно, верила ли я всему, что говорила, но говорить это было приятно.
– Очень вдохновляюще, – сияя, произнес Иэн. – Ты бросишь призыв. Новая карьера: строитель будущего.
На следующее утро мы поехали к горячему источнику и плавали в серной луже с людьми, чьи тела начали им изменять. Деревянная сауна дрожала от пожилых белых людей, поющих народные песни коренных американцев. Мне хотелось жить вечно. Хотелось посмотреть, что будет.
Когда послевкусие перешло в отрезвление, мы вернулись в город и заговорили о том, что будет дальше. Иэн призывал меня бросить работу. Сказал, что я отдала аналитическому стартапу столько, сколько требовалось, и еще немного больше. Работа делала меня несчастной. Напомнил, что плакать в офисном туалете – ненормально.
Я объяснила, что мне мешает преданность. Желание что-то доказать гендиректору.
– Ему на тебя плевать, – сказал Иэн. – Ты самая ничтожная проблема в его жизни. Он будет в порядке.
Этот разговор он затевал уже не впервой. Иэн желал мне исключительно добра, но его непрошеные советы меня коробили, и не только потому, что я не хотела признавать его правоту.
Как инженер-программист, на рынке труда Иэн был востребован и понятия не имел, каково это – не знать, куда податься, и быть никому не нужным. Работа ему нравилась, и он мог легко получить три моих зарплаты. Ни одна компания никогда не откажет ему в акциях. Он сам себе страховочная сетка.
Возможно, я была близорука в этом видении своей заурядности, невеликой востребованности собственных умений. Работа в издательской сфере наградила меня ощущением заменимости, и просто уйти казалось немыслимым. В моем резюме учитывался каждый месяц после испытательного срока. Творческий отпуск я считала прерогативой исключительно профессоров колледжа.
Иэн любил меня, как любят в самом начале отношений: считал меня той, кто никому не позволит себя унижать, никому не даст заставить чувствовать себя дерьмом. Считал меня правильной, моральной. Ценящей себя. Я не хотела его разочаровывать. Я и сама хотела быть такой.
«Стоять за дело», но за какое дело? Делом была компания, но у компании тоже были дела. Стимулирование вовлеченности, улучшение алгоритма взаимодействия с пользователем, уменьшение трений, потакание цифровой зависимости. Мы помогали менеджерам по маркетингу в проведении A/Б-тестировании строки темы писем для увеличения количества переходов на сайты из электронной почты, помогали разработчикам онлайн-магазинов затруднять пользователям выход из корзины без совершения покупки, помогали дизайнерам затянуть эндорфинную петлю обратной связи. Помогали карпулинговым компаниям максимально поднять производительность автопарка, в то же время снижая реальную зарплату водителей.
Мы всегда говорили, что помогаем людям принимать оптимальные решения. Помогаем им проверять свои расчеты. Отвечаем на сложные вопросы. Устраняем предвзятость. Разрабатываем лучшую в отрасли адресную нацеленность сообщения. Увеличиваем показатели эффективности рекламы. Поднимаем ключевые коммерческие показатели. Измеряем стратегию привлекательности для пользователя. Улучшаем воздействие. Стимулируем окупаемость инвестиций. Взламываем рост спроса. Что измерено, тем можно управлять, говорила я порой клиентам, цитируя гуру менеджмента, чьи работы никогда не читала.
Цель всегда была одна: рост любой ценой. Расширение превыше всего. Разрушить, а потом доминировать.
Конечная идея виделась ясно: оптимизированный компаниями, оптимизированный данными мир. Мир показателей, вызывающих реагирование, в котором разработчики никогда не перестанут оптимизировать, а пользователи никогда не перестанут пялиться на экраны. Мир, избавленный от принятия решений, ненужной случайности человеческого поведения, мир, где все – вплоть до его собственной быстрейшей, простейшей и изящнейшей версии – подвластно оптимизации, монетизации и контролю.
К несчастью, моя неэффективная жизнь мне нравилась. Нравилось слушать радио и готовить еду в немереной куче посуды, резать лук тонкими колечками, распутывать влажные травы. Подолгу стоять в душе и замирать, бродя по музеям. Нравилось ездить в общественном транспорте: смотреть, как родители разговаривают с детьми, смотреть, как пассажиры смотрят в окно на закат и фотографируют закат на телефоны. Нравилось совершать длительные прогулки ради покупки онигири в Джапантауне или вовсе шляться без цели. Нравилось складывать белье в стирку. Заказывать дубликаты ключей. Заполнять справки. Звонить по телефону. Нравились даже почтовые отделения, предсказуемое недовольство бюрократии. Нравились длинные музыкальные альбомы, нравилось переворачивать пластинку. Длинные романы с минимальным сюжетом, минималистские романы с минимальным сюжетом. Нравилось сцепляться с незнакомцами. Выпивать последний бокал перед закрытием ресторана. Нравилось покупать в продовольственном магазине: внимательно изучать продукты, смотреть, как все жуют в проходе.
Стирать в теплой воде, радио, ждать автобуса. Я могла раздражаться, перенапрягаться на работе, не справляться, чувствовать себя не в своей тарелке. Иногда я опаздывала. Но эти банальные проявления неэффективности я считала роскошью, признаком незашоренности ума. Праздным временем, отпускающим ум нестись куда угодно. В конце концов, именно такие моменты позволяли мне чувствовать себя человеком.
Фетишизируемая жизнь без трений: на что она похожа? Бесконечное возвратно-поступательное движение между встречами и телесными потребностями? Непрерывная петля производительности? Графики и наборы данных? Я стремилась не к этому. Не это было мне наградой.
Как-то вечером, за вином и картофельными чипсами, гендиректор подсел ко мне за один из кухонных столов в офисе.
– Вы с нами уже год, – сказал он. – Я всем задаю один и тот же вопрос. Это был самый длинный или самый короткий год в вашей жизни?
– Длинный, – сказала я. Рефлекторно, искренне. Глаза у него сузились, он едва сдержал смех. Менеджер по решениям на другом конце стола явно подслушивал.
– Вопрос с подвохом, – сказал гендиректор. – Правильный ответ – самый длинный и самый короткий.
По мере приближения отчета о результатах моей работы за год я думала, стоит ли вспоминать и приводить перечень случайных женоненавистнических нападок, отравлявших рабочую атмосферу. Компания разрослась до шестидесяти сотрудников, восемь из которых были женщины: соотношение для отрасли неплохое. Но я была идеалисткой. Считала, что мы могли бы добиться большего.
Я написала маме по электронке письмо с рассказом о коллеге с «умными часами» на телефоне в виде гифки постоянно подпрыгивающих сисек, о прилетавших мне комментариях относительно веса, губ, одежды и половой жизни. О составленном влиятельным лицом рейтинге сексуальной привлекательности сотрудниц.
